– Боги сжалились над нами, они дали нам еще один Год Изобилия, – сказал отец, глядя, как молодые парни разбирают железо и шелка, картон и пластиковые бутылки.

– Значит, не так и много мы согрешили? – тут же спросила Танка.

– Как не много, еще как много! – вскинулся отец. – Да за наши грехи нас вообще надо с лица земли смести! А вот, прощают… милосердные боги, но всякому милосердию есть предел.

Рыжие колесницы богов остановились: две огромные рыжие колесницы с буквами – «Горэкоцентр», и из одной вышел бог, и Танка сама не поняла, как упала на колени, и как вся страна склонилась перед божеством. Бог был рослый, в оранжевом комбинезоне, в маске, он вышел с огромной лопатой и начал вытряхивать из кузова то, что еще не выпало – ткани и бумажки, металлические банки и осколки стекла, и уже визжали где-то дети, видя остатки старых, отживших свое кукол. Бог кончил свою работу, повернулся к Танке, прищелкнул пальцами. Девушка еще не верила себе – ноги сами несли ее к богу, она шла, как по воздуху, не чуя под собой землю, мир качался под ногами. Бог вытащил из кармана что-то ароматное, в шуршащей обертке, положил на чумазую ладошку Танки, и Танка даже удивилась, какой он белый и чистый, этот бог, – розовый, как новорожденный крысенок.

Танка надкусила – было вкусно, так вкусно бывает, когда ешь рождественский ужин, только там нет такой свежести и силы, такого вкуса, будто он только что… только что… от бога…

Бог протянул руку, будто хотел погладить блестящие волосы Танки, передумал, кивнул, пошел к своей колеснице, вокруг которой уже собрались люди, боясь приблизиться к самой колеснице. Бог вскочил в карету, где уже ждал его другой бог, и обе колесницы зарычали, извергая дым, и повернулись, и медленно покатились назад, назад, в царство богов, в мир, о котором никто ничего не знал.

– Теперь ты избранница богов, – сказал отец, завороженно глядя вслед колесницам, – теперь ты обязательно поступишь… И Марк на тебе женится, уж теперь-то он точно женится…

– А красивая девка была. если бы не такая чумазая.

– Да они там все такие, не видел, что ли? Ты думал, там салон красоты, на свалке?

– А она к тебе всей душой. Что ж ты ее, испугался, что ли?

– Еще бы не испугался, к ним прикоснуться, боже сохрани. Их-то там ни холера, ни чума не берет, а у меня так один напарник поездил – и нате вам, туберкулез.

– А что же с собой не взял, девку-то?

– Куда ее с собой, у меня жена дома. Да и вообще, дикие они… Я даже удивился, что она у меня шоколад взяла, они обычно и подходить боятся. Наши одного парня так со свалки увели, так он три дня назад рвался, сбежал все-таки… От машин шарахался, от людей… Телевизор для него вообще исчадье ада…

– Выл по ночам?

– Что ты… они не воют, они только плачут…

– Что же они телевизора-то не знают?

– Откуда? Они же здесь сколько лет живут, уже десятое поколение, не меньше… Слышал, как они нас зовут? Боги! Мы для них – Боги Изобилия, они перед нами тут на колени падают…

– Говорят, свалку-то ликвидировать будут… Взрывать бомбой какой-то, ну, не атомной, а что-то там… сжигает дотла, а радиации никакой нету…

– Ну, говорят, они уже пятый год про это говорят, депутаты наши все уши прожужжали…

– А с людьми что там будет?

– А ничего. Ты их, что ли, отсюда повезешь? И куда?

– Да как же… Это же люди, это же… криминал…

– Какой там криминал! Эти люди что, в милиции где-то записаны? У них что, паспорта есть? Их как бы и нет… совсем нет. Призрачные люди, призрачная страна.

Два мусоровоза вырулили со свалки, закачались на повороте – взревели моторы, машины медленно поползли по трассе за горизонт, где мерцал разноцветными огнями большой и красивый город.

На последней неделе августа Серегу Хвощева, среди сверстников известного как Хвощ, привезли обратно в детдом.

Стояли теплые, полные ласкового солнца дни, и большинство воспитанников, вернувшихся из загородных лагерей и предоставленных самим себе, проводили все свободное время на улице.

Горб, Рыжик и Муха играли в футбол во дворе и прекрасно видели, как у ворот остановилась машина и из нее вышел Хвощ с какой-то незнакомой женщиной.

– Хрена… – пробормотал Рыжик, беря мяч в руки. – По ходу, его назад прислали.

– Ну, дык, не стали бы они его там все время держать, – пожал плечами Горб. – Кормить надо, расходы всякие, кому он нужен.

Муха, прищурившись, рассматривал новоприбывших, идущих по асфальтированной дорожке к входной двери. Когда они скрылись, он обернулся к друзьям:

– У Хвоща рожа как у сраного терминатора. Глаза в кучу.

– Это его в дурке какой-нибудь дрянью накачали.

– Ага, – Муха выхватил у Рыжика мяч. – И теперь он грустит, что здесь уже не с чего будет поторчать!

Смех взлетел в спокойное безоблачное небо, налитое густой синевой, подхваченный внезапным порывом ветра ударился в окна, отразился от запыленных стекол и растаял в легком шелесте травы. Игра продолжалась.

Если тебе всего двенадцать, то полгода – большой срок. Именно столько прошло с того февральского дня, когда Хвощ, обычно спокойный и замкнутый, медленный на подъем, вдруг посреди урока географии вскочил с места, схватил стул и с размаху кинул в учительницу. Она еле увернулась, а мальчишка бросился к ней и с криком «Убью, сука!» ударил по лицу, сбив очки. Драться флегматичный и щуплый Хвощ никогда не любил, а если приходилось, то делал это так неуклюже и неумело, что заставлял и противника и зрителей давиться от хохота. Но этот удар ему удался. Географичка выбежала из класса в слезах, с тех пор дети ее больше не видели. Оно и понятно, после такого – ни о каком авторитете среди учеников речь идти не может. Но дело не в учительнице, а в том, что, как только она выскочила за дверь, ноги Хвоща вдруг подломились, и он осел на пол, заходясь в беззвучных рыданиях, на глазах у ошеломленных одноклассников. Никто так и не сказал ни слова, пока не подоспели завучи и не увели Хвоща прочь. Он не сопротивлялся, не отвечал на расспросы и не поднимал глаз. Бледный и поникший, сидел он сначала в кабинете директора школы, потом в кабинете заведующей детским домом, уставившись в одну точку, тихо всхлипывая и время от времени кусая грязные ногти. На другой день его увезли, и многие не без оснований решили, что навсегда. Как теперь выяснилось, ошибались. Хвощ вернулся.

Вскоре стало ясно, что лечение мало подействовало на беднягу. Он не разговаривал. Понуро слонялся по коридорам и комнатам, скользя по стенам пустым, ничего не выражающим взглядом. Если к нему обращались, не отвечал. Вообще не реагировал, даже не поворачивал головы. Просто проходил мимо. Казалось, он ищет нечто, известное и важное лишь ему.

Между тем лето все-таки закончилось, несмотря на все надежды и мольбы. Грянуло сумбурно-бессмысленное первое сентября, безрадостный праздник, не нужный ни ученикам, ни учителям. Во время торжественной линейки впервые за последние три недели пошел дождь, холодный и серый, и завуч со школьного крыльца читала свое ежегодное обращение равнодушным зонтам. Хвощ стоял вместе с остальными детдомовскими, и ни у кого из них не было зонта. Вода текла по его лицу, капала с подбородка, но он ни разу не поднял руки, чтобы стереть ее. И ни разу не моргнул.

Началась учеба, и лето, полное безмятежного покоя, свободы и солнца, стало превращаться в сон. Многим уже казалось, будто бы его и вовсе не было – так, мелькнуло что-то теплое и светлое и тут же исчезло, без остатка растворилось в буднях. Классы, уроки, занудные учителя, скучные учебники. Скука, скука, скука. Бредовые, бесполезные правила, факты, мысли, никчемные обрывки какой-то другой реальности. Москва была основана в таком-то году, свет проходит расстояние от солнца за восемь минут, глаза – зеркало души. Кому это нужно?! Сидишь в четырех стенах, слушаешь голос, бубнящий то ли таблицу умножения, то ли английский алфавит, и думаешь только о футбольном поле. После ужина в детдоме – свободное время.