Кантен тщетно ездил на всевозможные рынки в округе, надеясь снова найти шампанского терьера. Он даже рискнул привезти как-то молодого спаниеля с соседней фермы. Иоланда даже не захотела на него взглянуть. Мы проделали эксперимент и с пуделем, и с белым котенком, и с крольчонком, которые были тотчас возвращены обратно матерям.

А потом появился жар. Доктор, вызванный из поселка на следующий день, не внушал мне большого доверия. Поведение малышки приводило его в изумление. Он предполагал самый обыкновенный грипп. Но на всякий случай все же взял анализ крови и мочи.

— В остальном, — сказал он, — это в компетенции вашего специалиста. Во всяком случае ваше решение оставить этого ребенка у себя вызывает уважение.

Я давно привыкла к такого рода разговорам. После первых медицинских отчетов, которые определяли степень умственной отсталости Иоланды, моя собственная мать сказала мне холодно:

— Не кажется ли тебе, дорогая, что этой несчастной малышке будет лучше в специальном заведении?

Веки Иоланды начали дрожать. Она открыла глаза и остановила на мне, может быть меня и не видя, свой взгляд цвета зеленого миндаля.

— Маленькая моя, радость моя…

Резким движением она натянула простынь на лицо.

Я прошла через ванную, чтобы выпить стакан воды, и почти машинально отодвинула занавеску. У соседей было темно. Со вчерашнего дня я не видела господина Симона на его обычном месте у окна, и я подумала, что длинные часы ночного дозора в конце концов ему наскучили.

Облака проплывали друг за другом под рогаликом бледной луны. Ветки каштана слегка шевелились. Вдруг тень проскользнула среди теней. Что-то задвигалось на противоположной стороне дороги. Я погасила свет, и почти тотчас силуэт застыл возле нашего почтового ящика. Несколько минут я стояла, уткнувшись носом в стекло, ничего не различая, кроме смутных очертаний, слившихся с каменными воротами.

Вскоре облака разошлись, и слабый лунный свет залил мостовую двора. Я видела, как силуэт шевельнулся, отделился от ворот и исчез в ночи.

На следующее утро, когда Поль и Морис поднимались на холм Шируль с ранцами за плечами, я провожала их взглядом до тех пор, пока их не забрал школьный автобус. Ночное присутствие силуэта у ворот не выходило у меня из головы. Возможно, это была всего лишь тень от куста, оживленная переменчивым светом луны. В тот момент я была еще слишком взволнована сном, и мое воображение, скорей всего, просто было обмануто игрой света и тени на камне. К тому же недоброжелательный бродяга по меньшей мере отважился бы заглянуть во двор. Я старалась рассеять мои тревоги, совершая утренний туалет Иоланды, у которой жар слегка спал. Я оставалась возле нее до прихода почтальона.

Открыв почтовый ящик, я обнаружила под корреспонденцией маленький пакет, грубо завернутый в газетную бумагу. Внутри находился ошейник из кожи, из желтой кожи, почти новый, такой, какой был на Лала в памятный день грозы.

Глава 15

После поцелуев Мишель помог матери загрузить чемодан в багажник. Малыши помахали мне на прощанье из-за стекол, и машина в форме ракеты рванула с огромной скоростью.

В течение всего дня я думал о той неделе одиночества, которая ожидает меня: теперь, когда в трубе плачет вечерний ветер и Рашель в шестидесяти межевых столбах от дома, я остаюсь один, пригвожденный к креслу, осаждаемый сомнениями и как будто обескровленный.

Я мог бы еще все остановить. Стоило только побежать к тому сдвигу, освободить собаку и отпустить ее в нескольких шагах отсюда. А потом заняться, наконец, раз и навсегда собственными делами. Это решение следовало принять, но для этого нужно было иметь ясные мысли. А мои мысли — словно косяк уклейки на поверхности. При малейшем движении они рассыпаются во все стороны и превращаются в стайку неуловимых отблесков.

Прилив тишины накатывает на меня волной. В доме напротив очень скоро должно загореться окно на втором этаже. Однако я остаюсь в кресле, закрываю глаза и стараюсь вообразить сцену. Вот загорается лазоревый прямоугольник, занавески сначала едва раздвигаются, затем распахиваются настежь. Нежная тень ее бюста маячит в окне. Нижняя поперечина оконной рамы доходит ей как раз до уровня бедер. На ней тот пеньюар серо-голубого цвета с глубоким вырезом, под которым виднеется ночная рубашка, но эти детали я, по правде говоря, различаю, только когда она делает шаг назад. Изображение вдруг деформируется, и картинка гаснет. Вскоре под моими веками остается только темный экран ночи. Я не стараюсь восстановить светящийся прямоугольник и предаюсь на секунду слепому сновидению. Картины приходят сами. Все начинается с маленького зеленого пламени, похожего на блуждающий огонек, который пульсирует в том же ритме, что и удары моего сердца. Пламя постепенно растет, освещая поле руин, похожих на руины черных садов. Анаис появляется из тени, ее пеньюар в лохмотьях. Она забрызгана грязью до пояса, и тело ее извивается в шепоте ветра. Маленький рыжий дичок танцует рядом с ней. На заднем плане, в пыли, виднеется скелет собаки. Все трое они медленно кружатся вокруг пламени, воткнутого в сердцевину ночи.

Меня грубо вырывает из этих бредней телефонный звонок.

— Папа?

Это Лора, которая своим тягучим голосом объявляет мне, что они благополучно прибыли. Она спрашивает меня, не хочу ли я поговорить с Рашелью. Нет, по правде, не знаю, что я мог бы ей сказать. Пусть хорошо отдыхает, вот и все. Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я возвращаюсь на кухню, чтобы налить себе стаканчик сливовой настойки. Я иду на ощупь в темноте, слегка касаясь стен и углов мебели. В доме напротив, я знаю, она ищет меня взглядом и задается вопросами. Я не хочу оставлять ей сегодня ничего, совсем ничего, даже луча света под моей дверью.

Там, внизу, он, должно быть, издалека узнает мои гулкие шаги, так как каждый раз, когда я нагибаюсь над провалом, я слышу его отчаянный вой. Чтобы он немного успокоился, я кидаю ему несколько кусков белого мяса птицы.

Для начала надо выбрать хорошую точку опоры в камнях. Я нахожу одну такую, в трех метрах, достаточно глубокую расщелину между двумя пластами сланца, куда и втыкаю мой кол. Понадобилась вся тяжесть кувалды, чтобы всадить его до кольца. Я фиксирую толстую веревку из нейлона и упираюсь, натягивая ее изо всех сил. Кол не пошевелился ни на миллиметр. Его можно расшатать, только разбив камень.

Солнце едва поднимается из-за горизонта, и первый в этом году иней убеляет листья колючей поросли. В кармане пальто я принес электрический фонарик и несколько кусков сахара. Меня интересует один вопрос: достаточно ли я еще проворен для акробатических трюков в пещере? Посмотрим. Спускаю веревку в трубу до тех пор, пока не чувствую слабину. Веревка доходит до пяти с половиной метров. Пес, должно быть, касается ее мордой: он поднимает шум, как тысяча чертей. Я смело опускаюсь в провал и скольжу вниз рывками. Внутренние стены скребут мне бока; еще несколько килограммов, и я не прошел бы. Каменный туннель спускается наклонно до изгиба и затем впадает вертикально в полость. Наиболее трудным оказывается пространство между основанием трубы и полом пещеры, на глаз — около трех метров. Мои ноги болтаются в пустоте. От криков щенка лопаются барабанные перепонки. Наконец я приземляюсь на достаточно рыхлую почву, которая испускает резкий запах перегноя. Потоки воды, должно быть, пригоняли сюда грязь, которая накапливалась со временем. Пучок света от моего фонарика обшаривает пространство. Пещера оказалась гораздо шире, чем я думал. Капли воды скатываются со сталактитов, образующих лес пик над моей головой.

На мгновенье, ослепленный светом фонарика, пес замолчал и спрятался в глубине пещеры. Но вот он уже возвращается ко мне, тихонько поскуливая, прижавшись животом к земле и отведя уши назад. У него не такой уж жалкий вид. Он только испачкан и, конечно, немного не в себе. Я не ошибся: на нем точно есть ошейник, маленький желтый ошейник из вареной кожи.