Маренг помолчал, хмурясь и постукивая желтым ногтем по суконной столешнице. Потом решительно пододвинул к себе папку с рамировым делом.

- Десять лет, - сказал он, раскрывая картонный переплет. - Десять лет в одиночной камере. Рисуйте там свои картины, господин Илен. Вы хороший художник. У вас будут все условия, чтобы делать свое дело.

Сбоку произошло шевеление, какая-то суета, на возвышение взобрался субтильный юноша в шелковом пиджаке с кипенно-белым шейным платком. Денечкин секретарь, как бишь его…

- Прошу прощения, милорд, срочная депеша из Управления Цензуры.

На стол лег конверт с печатями. Маренг поморщился, но взял конверт и вскрыл его. Прочитал бумагу, морщась все больше.

- Я вижу, господин День примерно того же мнения, и спешит своим мнением поделиться, - он повертел письмо в пальцах, как дохлую бабочку. - Не понимаю только, по какому праву, да еще так нагло. - Брезгливо отложил лист. - Право судить чужие слова и буквы не является правом судить чужие поступки. Присваивание себе не своих прав, видимо, теперь в моде. Что касается вас, господин Илен. У вас и у вашего отца имеются серьезные заслуги перед короной, и мы не можем их не учитывать. Поезжайте-ка вы за границу, порисуйте холмы Андалана или горы Иреи. Десять лет на чужбине против десяти лет в четырех стенах. Без конфискации, как бы там не мечталось господину Дню. Есть еще вариант: если у вас найдется лишних девять с половиной сотен авр, вы можете заплатить в казну штраф восемьсот авр, и полторы сотни в качестве виры лорду Хоссу. У вас сорок восемь часов, по истечении которых вы должны покинуть пределы Дара или заплатить штраф и виру. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

***

Из почтового ящика высыпалась куча писем и почтовых карточек. “Сообщество Катандеранских живописцев сообщает об одностороннем расторжении договора о пользовании Творческой Дачей в Ясном Бору”. “Прекрасный господин Рамиро Илен, Ваше членство в ЦЖГ(Цех Живописцев и Графиков) приостановлено”. “Содружество Театральных Деятелей объявляет о прекращении сотрудничества с господином Р. Иленом в связи с недопустимым поведением последнего”. “Дирекция выставок катандеранской Академии Художеств объявляет о расторжении договора о выставках”. “Королевская Академия живописи, ваяния и зодчества исключает члена ЦЖГ господина Р. Илена из списка кандидатов в члены-корреспонденты и действительные члены Академии”.

Остальную кучу писем Рамиро, не читая, выкинул в ведро, куда соседи по подъезду выбрасывали рекламный мусор. Забрал только счета, которые требовалось оплатить.

Поднялся к себе.

В мастерской было солнечно и пыльно, косые квадраты света расчерчивали беленую стену. Рамиро открыл стеклянную дверь на террасу, в комнату потек нежный, тронутый прохладой воздух и вечерний шум большого города.

Ну что, прекрасный господин Илен, ты добился своего, к добру ли, к худу. Табор вернулся на набережную, хоть сильно потрепанный и заметно сократившийся. На дороге никто не сидел, на клумбах не валялся, не играл на проезжей части, фолари испуганно жались к чугунным решеткам, теснились в тени под деревьям, подальше от тротуаров, где ходили люди. Завидев знакомую старуху в пальто, Рамиро вылез из троллейбуса, намереваясь подойти к ней, поздороваться, спросить, как дела, но бабка, широко раскрыв янтарные глаза, вдруг подхватила драповые полы и поспешно заковыляла прочь. Вместе с ней повскакивали и убежали в кусты длиннохвостые собаки, черные и шакальего окраса.

Рамиро не стал их догонять. Они, как животные, которых обидели, не скоро теперь подойдут близко.

Девятьсот пятьдесят авр - это почти на две сотни больше, чем стоит его просторная двухэтажная квартира-мастерская. Есть, правда, еще родительская квартира на Семилесной, Рамиро там принадлежали три четверти, и четверть - Кресте.

Есть еще картины.

Рамиро выкатил двухсторонний мольберт, покопался в стопке у стены, достал и поставил на мольберт одну из старых картин.

За эту картину, размером ярд на полтора, когда-то давали полторы сотни, но Рамиро ее не продал.

Она называлась “Июнь”. На ней, среди солнечных пятен, цвела расколотая прямым попаданием яблоня. Под яблоней, прямо на земле, на бурых прошлогодних листьях, на мхах, на розовом крапе лепестков спал золотоволосый дролери в гимнастерке, положив руку на винтовку, обмотанную травленными марганцовкой бинтами.

Рамиро спрашивали - разве яблони цветут в июне? Рамиро пожимал плечами, в ботанике он был не силен. Он ничего не придумал - просто в тот солнечный день, когда закончились бои за Вышетраву, и разведчики сэна Бресса расположились на отдых в знаменитых яблоневых садах Эрмиты, древнего замка Короля-Хромоножки, радио объявило о капитуляции мятежников и окончании войны.

День еще этого не знал и спал на земле, впервые за трое с лишним суток.

А яблони цвели, и разбитые, и нетронутые, розовые и белые, хотя шел уже июнь, и весна сделалась летом. Их благоухание волнами расточалось по саду и смывало все - горькие воспоминания, застарелую усталость, тоску от утраты товарищей. Заравнивало, как море ровняет песок, заглаживает в него раковины с острыми краями. Рамиро до сих пор помнил этот запах.

Он пошарил в поисках папирос, чиркнул спичкой, закурил, и некоторое время молча затягивался, примостившись на заляпанной краской табуретке. Смотрел на картину, выдыхал дым. Плясала черная альхана на синей папиросной пачке. Заныл подлеченый было в гостеприимной Карселине правый бок.

Можно конечно Академии продать. Они верно уже не купят. Или в частную коллекцию. С руками оторвут. Или вон ту картинку с немыслимо переплетенными тварями морскими. Не купят. Или вот эту - перегруженный подробностями эскиз театрального занавеса - Рамиро увлекся и наворотил нечто настолько сложное, что потом так и не удалось перенести на ткань, и слава богу.

Хорошо, что нет жены и детей, подумал он. Сейчас были бы крики, рыдания. Хорошо, что можно решать самому. Хотя сегодня, похоже, День все решил. Даже за высокого лорда. Последний привет навсегда потерянной дружбы.

На картине День безмятежно спал, цвели яблони, и эхо войны утихало, расточалось среди этого цветения, как расточается рано или поздно любая боль.

Рамиро затянулся, сунул окурок в консервную банку, и начал бесцельно бродить по мастерской, соображая, что пригодится ему в дорогу.

- Давай, человечка, подымайся. Да переставляй же ноги! - Ружмена раздосадовано зашипела.

Стены госпиталеума тошнотоворно качнулись, и потолок снова поменялся местами с полом.

Амарела беспомощно повисла на руках у двух слуа и закрыла глаза. Мир ходил ходуном, словно бы она выпила бутылку крепкой настойки. Только вот опьянение проходит, а это выматывающее душу качание не отпускало ее никак, стоило встать с постели и попытаться сделать пару шагов.

Сейчас, сейчас она соберется с силами… и тут руки девушек-слуа разжались, и пол больно ударил ее по лицу и коленям.

- Эээй! Вы что!

- Ты или сама научишься стоять на ногах, или ползай, как насекомое, - жестко сказала Эвина. - Мы не можем исправить твои мозги. Ты не годишься для Полуночи.

Будто бы я сюда напрашивалась.

Прошелестели легкие шаги, шорох широких шерстяных юбок - и дверь затворилась. Амарела перевернулась на спину и привычно нашарила взглядом резную капитель - островок определенности в бесконечно кружащемся мире.

Через полчаса она ухитрилась встать на четвереньки. Руки и ноги разъезжались, как после наркоза, один раз она больно ударилась лбом. Стена плыла. Амарела разозлилась. Тоже мне, человек - венец природы, возится на каменном полу в холщовой сорочке и не может даже на колени встать. Злость помогла - удалось добраться до каменного возвышения и уцепиться за его край. Амарела смотрела на свою испятнанную вайдой кисть, на серебряные кольца на пальцах и думала, что сейчас самое время сойти с ума. Она зажмурилась, сжала пальцы в кулак и саданула по шероховатом резному камню.