— Я завороженный, — подмигнул атаманам Пугачёв. — Меня ни штык, ни пуля не возьмет. Мой дедушка, Петр Алексеич, превечный покой его головушке, не в таких еще баталиях бился, а здрав бывал… — Пугачёв перекрестился и, вздохнув, выпил вторую чару. — Ежели я, детушки, на рыск пошел, так за то таперь ведаю — мои казаки храбрости отменной. Прямо — урванцы!

— А все ж таки, ваше величество, завороженный ли ты, нет ли, а так делать не моги, чтоб лоб под пули подставлять, — не унимаясь, поднял свой голос Овчинников и так взглянул на Пугачёва, что тот стемнел в лице, нахмурился.

— Вот что, атаман, — медленно проговорил он, не глядя на Овчинникова.

— Ты дядьку-то из себя не корчи. Ишь, аншеф какой выискался…

— Да что ты, ваше величество, вспрял-то на меня? — смешавшись, откликнулся Овчинников. — Я ведь тебя же оберегаючи слово молвил.

— Знаю, знаю. Ты за собой позорче доглядывай, а уж я о себе, как-никак, сам…

— Сам-то сам, батюшка, а без советчиков кабудь и тебе не гоже. Уж ты шибко-то не чипурись, — ввязался в перепалку Чумаков и раскашлялся то ли от внезапного волнения, то ли от проглоченной чарки вина.

— Да ты спьяну али вздурясь, этакие продерзости мне?!. — сверкнул глазами в его сторону Емельян Иваныч. — Много вас, советчиков!..

— А что ж, нешто плохи советчики? — задирчиво перебил его Творогов и вдруг, взглянув в лицо Пугачёва, как бы подавился словом: в глазах царя — ни росинки хмеля, а по челу — крутая рябь морщин, будто в непогодь на Яике.

Все затаились, посматривая на «батюшку» с опасением. Однако Пугачёв, поборов себя, спокойно и раздельно молвил:

— Лучше давайте-ка, атаманы, в добре жить, обиды друг на друга памятовать не станем. Вот и распрекрасно будет.

— А народной силы, ваше величество, у нас сколь душе угодно! Все дело обернется — не надо лучше, — примиряюще проговорил Падуров.

— Силы да крови в жилах у нас хошь отбавляй, — сказал Пугачёв, — а вот сабель вострых да пороху с пушками маловато… Ой, маловато, атаманы!

— Да ведь не все вдруг, батюшка Петр Федорыч, — дружелюбно заговорил Шигаев. — Ведь и Москва не сразу строилась… Пушки с порохом и всякое оруженье наживем.

— На Воскресенском заводе приказчик Беспалов пушки да мортиры нам сготовляет, и бомбы с ядрами такожде, — вставил свое слово Падуров, покручивая темный ус.

— Надо, чтобы скоропалитно, а мы мешкаем, — сказал Пугачёв. Помолчав, он лукаво прищурил глаз и ухмыльнулся:

— Одно есть упование наше: хошь мало у нас пороху, а, поди, больше, чем разуменья у катькиных губернаторов. Видали, атаманы, как он, Рейсдорпишка-т, туды-сюды с войском своим заметался, коль скоро мы в бока да в зад ему саданули. Ох, дать бы мне в руки регулярство его, я б такой шох-ворох поднял, что… не токмо Оренбург, а и столицу пресветлую деда моего встряхнул бы! Верно ли, орлы мои, детушки?..

— Да уж чего там! Доразу встряхнули бы…

— А ну, коли так, трохи-трохи по последней, да и спать… — Емельян Иваныч чокнулся со всеми, перекрестился, выпил и, прощаясь с атаманами, проговорил:

— Только упреждаю: дело наше боевое, чтоб у меня чутко спать, на локотке!

Иван Сидорыч Барышников, как только приобрел себе имение и вернулся в столицу, возжелал устроить пир, да не какой-либо кучке знакомцев, а всему работящему Петербургу.

Предвидя разлуку с обогатившей его столицей, Иван Сидорыч питал чувство некоей благодарности ко всему простому люду, который своими грошами, потом и кровью помог ему стать независимым и знатным. Завсегдатаи его трактиров и торговых лавок, строительные рабочие из приезжих крестьян и местных жителей, наконец многие тысячи любителей выпить — когда-то он держал на откупе кабаки Петербурга и губернии — весь этот народ долженствовал быть участником сказочного пиршества.

Недолюбливая столбовое дворянство, считая знатных помещиков либо дармоедами, либо прямыми врагами всего промышленного сословия, Иван Сидорыч нарочно не пригласил на пиршество кого-либо из заносчивых господ.

С разрешения генерал-полицмейстера Д. В. Волкова (бывшего тайного секретаря Петра III) Барышников облюбовал для своего всенародного пира Летний сад. Торжество назначено было на 24 ноября, день тезоименитства Екатерины.

Засыпанный снегом сад был расчищен от сугробов. Отпечатанные в академической типографии пригласительные объявления запестрели по всему городу. Начало пиршества назначалось на 2 часа дня. Народ спозаранок повалил толпами к Летнему саду. Сбежавшиеся люди приникли к железной решетке и с жадностью глазели — каковы заготовлены в саду припасы. В полдень с верхов Петропавловской крепости загрохотал по случаю царского дня салют в сто один выстрел.

— Мишка, Мишка, глянь: что это за диво такое? — указал рукой в середку сада седобородый, в лаптях, крестьянин.

— А пес его ведает… Вот, ворвемся, так все высмотрим, — ответил курносый кудряш с широкими ноздрями.

— Эх, деревня! — ввязался в разговор пожилой дворовый в потертой ливрее с позументами и в заячьей шапке. — Это зовется кит — в объявлении сказано о нем.

— О-о-о, — изумился кудрявый и потянул воздух широкими ноздрями. — Чудо-юдо, рыба-кит… Ох ты, мать распречестная… Вот это ки-и-ит…

Действительно, среди просторной полянки на невысоком помосте разлегся искусно смастеренный огромный кит с загнутым хвостом и раскрытой пастью.

Он внутри набит вяленой рыбой, колбасами, булками, кусками ветчины, а сверху покрыт цветными скатертями и задрапирован серебряной парчой. Справа от кита — овальный стол окружностью в двести пятьдесят аршин. Он завален всякими яствами, сложенными в виде пирамид: ломти хлеба с икрой, осетриной, вялеными карпами. Большие блюда с рыбой украшены раками, луковицами, пикулями. На других полянках такие же, непомерной величины, столы с мясной снедью — говядиной, бараниной, телятиной.

Во многих местах сада бочки с водкой, пивом, квасом. Виночерпии, все как на подбор рослые бородатые красавцы в полушубках, высоких боярских шапках и белых фартуках, оглаживали бороды, перебрасывались шутками, ожидая возле бочек дорогих гостей. Были устроены качели, ледяные горы, карусели.

К часу дня на тройке вороных, с бубенцами, прибыл сам Иван Сидорыч Барышников в пышной, с бобровым воротником, шубе. Рядом с ним в санях — его сын Иван, будущий офицер, в форме кадетского шляхетского корпуса. Он высок, курнос, глаза с прищуром. На облучке, рядом с кучером, в медвежьей шубе, Митрич, бородища во всю грудь.

Народ заорал: «Ура, ура!» Хор трубачей мушкетерского полка заиграл «встречу». Иван Сидорыч, привстав в санях, низко кланялся народу. Полетели вверх шапки, вся площадь дрожала от рева толпы. Иван Сидорыч принимал восторги людей как должное, полагая в душе, что народная масса чтит в его лице великого удачника, поднявшегося из низов на вершину жизни. Иван Сидорыч и не подозревал, что орал народ потому лишь, что сильно притомился ожиданием, изрядно проголодался и промерз, а в подкатившей тройке с бубенцами он угадывал сигнал к началу пиршества.

Растроганный приемом, Барышников прослезился даже. Он, кряхтя, вылез вместе с сыном из саней, наряд полицейских, в полсотни человек, отдал ему честь, помощник пристава крепко жал богачу руку и, заискивающе заглядывая ему в глаза, поздравлял с праздничком.

В народе зашумели:

— Кто такие? Эй, кто там приехал-то?

— А домовой его ведает, какой-то главный!

Народ рьяно стал нажимать к центральным воротам, нетерпеливо ждал впуска в сад. На решетку по ту и другую сторону ворот вскочили двое, одетые в красные жупаны, затрубили в медные трубы и, отчеканивая слова, зычно закричали:

— Миряне! Знатнейший купец, его степенство Иван Сидорыч Барышников, хозяин торжества, приказать изволил: по первой пущенной ракете все гости, не толпясь, чинно, входят через главные ворота в сад, идут к виночерпиям, выпивают по стакашку водки, либо пива, либо квасу…