Шванвич в волнении закинул под затылок скрещенные руки, прикрыл глаза.

— А я еще буду с ним говорить, — сказал Горбатов. — Всенепременно! И по-серьезному! Душа в душу.

Помолчав некоторое время, он продолжал:

— Вы, Шванвич, наверно, немало удивлены, что я вот так, вломился к вам, и по первому же абцугу с самого щекотливого вопроса закрутил. Ведь так? Не изумляйтесь, милый юноша. Я многое слышал про вашего родителя, про то, например, как он вздумал подпортить ударом шпаги портрет красавчика Орлова. Ваш родитель человек честный, стойкий, с характером. И вы в него!

Я многих ваших гренадер расспрашивал про вас… Ну, так вот… По этому самому я с вами и откровенен.

За окнами послышался нарастающий шум. Горбатов приник к окну. С песнями, с криками шагали мимо избы подвыпившие казаки, человек сорок. Они вели под руки какого-то коренастого, видимо почетного казака, с повязанным через плечо белым полотенцем. Впереди несли штоф, а на капустном листе — закуску. Вот приостановились, подали почетному казаку чарку, подали закуску, закричали «ура» и тронулись дальше.

Вошел, прихрамывая, старый гренадер Киселев.

— Что там за шум, Фаддей? — спросил его Горбатов. — Кого это вели по улице с песнями?

— А это, ваше благородие, какой-то Перфильев прибыл. С самого Питера!

Его Перфишей казаки зовут. А кто он, в точности не ведаю. Уж я подумал, не с весточкой ли какой к государю от Павла Петровича? Был слых, будто великий князь с маткой-то своей повздорил, полки сюда ведет, отцу родимому на помощь, нашему Петру Федорычу, амператору.

Горбатов подмигнул Шванвичу и сказал, обращаясь к старику:

— А тебе матки-то Павла Петровича нешто не жалко? Ведь, как-никак, сын единокровный — и вдруг супротив нее пошел!

— Кого жалко? — сердито воззрился старик на Горбатова. — Да такую жалеть — себя потерять надо! Небось, она батюшку-то нашего, а своего богоданного супруга не шибко-то жалела, как на жизнь-то его покушалася!..

Старый гренадер все повышал и повышал голос, поблескивая на молодых людей взором возмущения, а те, затаившись, глядели на него с жадным любопытством.

Затем они втроем стали полудневать, аппетитно уписывая ржаной хлеб с малосольным салом. При этом старик, как ни упрашивали его занять место за столом, устроился со своим куском в сторонке, поближе к печке: сердцем-то льни, а чин да порядок соблюдай!

Искры брошены — вспышки, вспышки, пламень и потоки огня. Как подожженная с многих сторон сухая степь, клубится, горит, охваченная народным волнением, восточная окраина России.

В Казанской и Оренбургской губерниях, от Саратова до Пензы, от Самары до Арзамаса, широкие тракты и малые проселочные дороги были полным-полны вышедшим из повиновения крестьянством; встречалось тут немало также помещиков, торговых и прочих людей, напуганных близкой опасностью.

Вооруженные чем попало, толпы мужиков текли громить барские усадьбы либо — по лесам и долам — к месту нахождения объявившегося «батюшки». Мужики стремились к Пугачёву; дворяне — подальше от него: в Москву, в отдаленные от пагубы губернии.

Направляющийся в Казань член секретной комиссии, лейб-гвардии Семеновского полка капитан-поручик Савва Маврин, спрашивал встречных дворян:

— Ради бога, объясните, что сие значит? Все куда-то спешат, куда-то передвигаются. Что за причина?

— Ах, сударь! — отвечали ему. — Да разве вы сами-то не понимаете? Наш вам совет, коль службой вы не обязаны, в Казань не ездить… вертайтесь-ка, сударь, обратно вспять.

При своем двухнедельном переезде от Петербурга до Казани Маврин наслушался немало беспокойных речей, испытал многие от крестьян угрозы:

«Ахвицер?! Имай его, братцы, да на березу!»

Впоследствии он доносил императрице: «Торопясь прибыть в Казань, некогда мне было всем буянам и предерзателям делать примечания и оных, забирая, отсылать к начальникам, да и невозможно в самом деле по причине множества их».

Казань переживала времена тяжелые. Тревожные слухи плыли, ширились, обыватель не знал, что делать. Губернатор одной рукой старался навести хоть какой-нибудь порядок, другой рукой, поддавшись общему настроению, успокоительные свои мероприятия первый же нарушал.

Так, в конце ноября, темной ночью, распахнулись дворовые ворота губернаторского дома, и двенадцать возов имущества Бранта тайно тронулись в более безопасное место — в Козьмодемьянск. А перед рассветом выехало туда же и все семейство его. «Эге-ге-ге», — подумал обыватель, пронюхав о сем происшествии, и впал в еще большее уныние.

Примеры заразительны. Вслед за губернатором и многие крупные казанские чиновники, а вместе с ними и скопившиеся в городе дворяне-беженцы принялись вывозить свое добро в тот же богоспасаемый Козьмодемьянск.

И вот разнесся по Казани слух (может быть, пустил его какой-либо затесавшийся в город Пугачёвец): «К городу царь Петр Федорыч с воинством подходит».

Этот слух — очередная выдумка, но жители поверили. И вот зашумела, замутилась Казань. Обыватель ударился в разгул и пьянство.

Губернатор перетрусил. 1 декабря он выпустил к гражданам оглашенное по церквам воззвание. Он объявил, что все слухи о приближении мятежников к Казани есть сущий вздор, что сам душегуб Пугачёв по сей день сидит под Оренбургом, а войско его вооружено дубинками, и что вообще Пугачёв «отнюдь не имеет толикого числа людей, как слух о том носится».

Но словам губернатора уже не давали веры. Не стесняясь, людишки выкрикивали в церквах:

— А почто ж он свое-то добро спозаранку вывез? Обман кругом!

Капитан-поручик Маврин, имевший от Бибикова поручение выведать, пока что путем неофициальным, настроение Бранта, пришел рано утром в губернаторский дом. И немало удивился: дом был пуст, в залах ни стола, ни стула. Маврина провели в кабинет. Он представился губернатору как старший офицер, командированный Петербургом в Казань, где он, Маврин, будет ожидать из столицы особых инструкций. О том, что он член секретной комиссии, Маврин умолчал. После краткого и ничего не значащего светского диалога он спросил:

— Что это значит, ваше превосходительство. Ваш дом подобен пустыне…

Уж не было ли вашему превосходительству какой тревоги?

— Да, господин капитан-поручик, тревога была и доднесь существует. Я всех отпустил в Козьмодемьянск, — ответил, виляя взором, Брант и пожевал губами.

— Что ж, очевидно, злодеи приближаются?

— О, да!.. Без всякого сомнения… И в великих толпах злодействуют.

— В великих, изволите молвить? — переспросил притворно удивленный Маврин. — Но ведь вы в своем воззвании как раз наоборот… Впрочем…

Да… — замялся он. — Значит, от этого самого и в городе почти никого из видных жителей не осталось?

— От этого от самого, — холодно ответил губернатор и незаметно стал нащупывать пульс на левой руке.

— А не находите ли вы, ваше превосходительство, что, отправив свое семейство, а также имущество в Козьмодемьянск, вы тем самым подали дурной пример гражданам?

«Дерзкий человек или круглый дурак», — подумал Брант и не ответил ему, только сердито стал жевать губами.

— Да, да, — продолжал Маврин настойчиво. — Все куда-то бегут, устремляются… Не все, а класс состоятельный… Но что же, ваше превосходительство, делать тем, коим бежать некуда и увезти нечего? Не остается ли им отпирать, в случае нашествия самозванца, ворота да встречать его?.. И, заметьте, не по предательству, а по необходимости, яко истинного гостя, чернь втуне не покидающего!

Губернатор от этих вызывающих слов какого-то… какого-то… петербургского щеголя поежился и, ощутив в области сердца боль, совсем затревожился. «Да уж полно, не соглядатай ли, подосланный по мою душу?..»

— подумал старик.

— А вы какого мнения, ваше превосходительство, по сему смутному казусу? — и Маврин, сказав это, окинул пристальным взглядом сановную персону.