— То был один время, теперь настал другой время, — обиженно проворчал губернатор. — Ви еще очшень неопытна в военном деле, господа. Ви еще не знайт, что такое наш общий враг… этот… этот… Вильгельмьян Пугашов.

О, сей каторжный душа весьма опытный воячка! Да он, шорт возьми, настоящий Вобан, самый лючший французский инженер и стратег. Вот кто Пугашов! Этот самая маршал Вобан своя тактика очшень легко брал крепости. Сто лет тому назад, сто лет! Впрочем, ви и понятий о нем не имейт, чтоб не сказать более…

Плотный пучеглазый Валленштерн, качнув головой, стал с жаром Рейнсдорпу возражать.

— Ставить на одну доску Пугачёва и Вобана несколько удивительно, особливо для такого опытного полководца, каким вы себя считаете. Кроме сего, к вашему сведению, генерал, ежели этого не знаете: ваш Вобан не только мастер был брать крепости, но умел и замечательно строить их. А наша Оренбургская крепость, невзирая на большие ассигнования, до сих пор руина. Куда деваются деньги, аллах ведает.

Рейнсдорп нервно понюхал табаку, нестрашно посверкал глазами и, чтоб замять неприятный разговор, вскинул вверх руку с зажатым в ней платком.

— Господа! У меня созрел в голова очшень лючший прожект. — Он оживился, и все зашевелились, незаметно подталкивая друг друга локтями и готовясь услыхать от губернатора очередную забавную несуразность. — Генерал-майор Валленштерн и вы все, господа, помогайт мне. С завтрашняя ночь сгоняйте наряды сольдат, каторжников, разные воришки, а в равной мере — обыватель, штоб… штоб рыли за стенами крепости по полю много волчья яма. Чем больше, тем лючше.

— Земля промерзла, будет затруднительно…

— Отогревайт пожогом, взрывайт порохом… А сверху надо прикрывать сучочками…

— Хворостом?

— Да, да, хворост, хворост! А еще сверху подсыпать снежок…

Неприятельский самый пьяный касак поедет, ату-ату и — в яма… Еще ставить по всему степь волчий капкан. Да, да, волчий капкан! Прошу спрятать ваши улыбка. Приказать кузнецам делать много-много капкан…

— Хорошо, — иронически пожав плечами, дал вынужденное согласье обер-комендант Валленштерн. — Но, опасаюсь, как бы и наши казаки не поломали себе шеи в этих ямах да капканах.

Глюпости! — вскричал губернатор и, обратясь к верткому, похожему на обезьяну делопроизводителю:

— Вот что, голюбчик, заготовьте-ка мне бумагу генерал-майору Кару такого содержания… (Губернатор и не подозревал, что злосчастный Кар, бросив свою боевую часть, подъезжал в это время к городу Казани). Первое… Место расположения Кара, сколько у него войска, пусть как можно скорей поспешил наступлений. Когда намерен он прибыть к крепости, чтоб я мог высылайт ему встречу отряд. Ви составьте, а я наведу окончательная штиль. Ну-с… Да, господа… наше дело швах! Продовольствия у нас на одна месяц, фуража для лошадей того менее… Швах, швах, господа!..

Состояние Казани и той части Казанской губернии, которая граничила с губернией Оренбургской, во многих отношениях было самое плачевное.

Губернатор Брант все еще находился в Кичуевском фольдшанце. Отсюда он распоряжался расстановкой ничтожных воинских частей вдоль рубежей своей губернии, организовывал отряды из закамских дворян и их дворовых людей, из экономических, дворцовых и ясашных крестьян, чувашей и черемисов. Но эти ополчения были плохо вооружены, скверно обучены и не могли представлять собою сколько-нибудь внушительной силы. Иных же войск в Казани не имелось.

К тому же Казань была обременена большим числом возвращавшихся из Сибири польских конфедератов, да, кроме того, в городских тюрьмах находилось до четырех тысяч колодников.

Отсутствие воинской силы необычайно тревожило жителей Казани. А тут пошли слухи о неудачах Кара, о том, что Пугачёвцы уже появились на Самарской линии и подступают к Бузулукской крепости.

Наконец губернатор фон Брант возвратился из поездки.

Многочисленные шпионы, разосланные Брантом по дорогам, доносили ему о том, что крестьянское население про его поездку в один голос говорит:

— Губернатор к батюшке-царю на поклон ездил, там присягу принимал и поклялся, что коль скоро государь прибудет брать Казань, губернатор с владыкой Вениамином встречь ему выйдут с хлебом-солью.

— Глупый народ, глупые мужики, глупые и подлые! — возмущался Брант. — Значит, они считают меня изменником и тайным слугой плута Емельки?.. О боже мой! Этого только недоставало.

Следом за Брантом явился в Казань, как снег на голову, и расхворавшийся генерал Кар.

Когда в городе об этом узналось, купечество, зажиточная часть горожан и многочисленные, страха ради съехавшиеся сюда помещики пришли в немалое смятение: значит, плохо дело, значит, самозванец Пугачёв силен, раз петербургский вояка-генерал не смог устоять противу него. Среди же бедноты шли скрытные и довольно своеобразные суждения, точь-в-точь повторявшие слова покинутых Каром солдат:

— Видали, мирянушки, куда дело-то повертывает? Стало быть, Кар-генерал уверовал в батюшку, что он доподлинный, а не подставной, и не похотел воевать с ним, больным прикинулся.

И уже стали шляться по кабакам, по базарам разные пройдохи, стали разглашать всякую небылицу, охотно принимаемую народом за сущую правду.

Здоровецкий отставной солдат с деревянной ногой и беспалыми, помороженными в пьяном состоянии руками, сидя с нищими у соборной паперти, таинственным шепотом бубнил:

— Вот государь-то ампиратор и вопрошает нашего губернатора: «Ну, Яков Ларивоныч Брант, ответствуй, кому желаешь служить: мне ли, царю законному, алибо Катерине?» А наш губернатор на коленях стоит, в грудь себя колотит, ответствует: «Ах, ваше величество, я хоша и сам немецких кровей, только нет у меня хотенья Катьке служить. Раз вы объявиться соизволили, я вам верой-правдой служить постараюсь». А царь-то и говорит ему: «Вот и молодец, говорит, ты, Яков Ларивоныч Брант! Служи, служи!.. Я знаю, как Катерина приплывала к вам Волгой, ей встреча была богатимая, так уж ты, Яков Ларивоныч, когда я в Казань стану входить, уж и меня ты встреть поприглядистей». — «Встречу, батюшка Петр Федорыч, встречу… Только дозвольте вашего ампираторского совета, как мне голову свою сберечь от царствующей Катерины?» — «А вот как, — отвечает государь. — Ты манифесты-то обо мне катькины вычитывай, что я, мол, беглый казачишка Пугачёв, а сам народу-то тихохонько нашептывай, что я, мол, царь истинный Петр Третий, ампиратор…»

— Откудов, кисла шерсть, знаешь все это? — забросали нищие старого враля вопросами.

Таких вралей хватали, били плетьми, сажали в тюрьмы, но чем усердней хватали, тем больше и больше их появлялось. Ими кишели дороги, деревни, города, они были неистребимы, как запечные тараканы.

Даже можно сказать так: в смутное, легковерное это время почти каждый был сам себе враль, потому что всякий бедняк, бесправный и поруганный, превращался в мечтателя-соблазнителя, каждый мыслил, что вот-вот придёт, наконец, пора-времечко, когда будет земля, воля и всяческие послабления.

Вскоре прибыли в Казань и посланные из Петербурга «черкесы» — Перфильев с Герасимовым.

— Ну, что ж… Дело ваше для отечества отменное, — сказал, выслушав их, губернатор. — Отдохните да поезжайте с богом к своему коменданту Симонову.

При свидании Кар сообщил Бранту о неудачных стычках с Пугачёвцами, о причинах этих неудач, затем стал жаловаться на свою застарелую болезнь: во всех костях снова появился нестерпимый «лом», а в теле лихорадка и трясение. И когда он, Кар, стал терять последние силы, то решил спасать как свою жизнь, так и безнадежное положение на фронте.

Губернатор Брант, раздраженный речами неудачника, с болью в сердце рассматривал вспухшие склеротические вены на своих старческих руках (следствие понесенных им за последнее время забот и неприятностей) и, укоризненно поглядывая на взволнованного Кара, то и дело повторял: