— Ладно, ладно… Выспитесь еще…

— Да ведь через силу-то и конь не потянет. Не молоденькие!

— А ты, капрал, знай подгоняй их, чего слюни-то распустил? А то у меня живо за решетку угодишь! Ну, ну, дружней, — и комендантша скачет к двум молодым казакам, сгребающим сено в копны.

Старики, не слушая окриков капрала, бросают работу, сходятся в кружок, садятся на снопы, закуривают носогрейки.

Глядя на эту странную группу утомленных людей, трудно было признать в них стойких воинов, геройством которых немало восхищался в свое время прусский король Фридрих. Согбенные, с погасшими глазами на морщинистых медно-бурых лицах, с пучками кое-как заправленных волос на затылке, они напоминали собой скорее сельских пономарей, чем боевых солдат.

— Вот, братцы, какова наша служба царская… — ворчат старики, разминая сухими кулаками затекшие поясницы. — Не её величеству служим, а комендантше…

— У нас ли одних так?! У всех ахвицеров этакая же повадка — гонять солдат на работы на свои… Планида наша такая, — откликается соседям сухонький, низкорослый старичонка и широко раскрывает в позевоте беззубый рот: зубы съело время, повыбило начальство.

Действительно, не только у полковника Елагина, но и по всему Яику, вместе с Яицким городком, вместе с крепостями и столицей края — Оренбургом, атаманы, старшины, офицеры и даже сам генерал Рейнсдорп, обзаведясь большими хуторами, в той или иной мере занимались сельским хозяйством и в качестве рабочей силы употребляли солдат, казаков, беглых, изловленных киргизов, калмыков. Иные же, как атаман Мартемьян Бородин, за гроши скупали рабов из бедноты малых народностей и закабаляли их себе, как вечных данников.

Крепость Нижне-Озерная, куда подступал Пугачёв, стояла на крутом утесистом берегу Яика и была обнесена бревенчатым частоколом, на стенах и возле ворот — несколько пушек. Крепостной гарнизон — это горсть престарелых солдат, не более того — драгун да полсотни переселившихся сюда оренбургских казаков.

Комендант крепости, майор Харлов, отправив свою жену в Татищеву, к отцу ее, коменданту Елагину, ждал от тестя подкрепление.

Елагин с дочерью Лидией чуть не на коленях умоляли барона Билова скорей идти с войском выручать Харлова и крепость. Но Билов отказался: пусть Харлов спасает себя, как знает. Впрочем, он вышел с отрядом в поле, прошел верст пятнадцать и вернулся: не хватило отважного духу!

Таким образом, Нижне-Озерная крепость обречена была на самозащиту.

Харлов все еще ждал какой-то, откуда ни на есть, помощи, как чуда. Но вместо помощи все оренбургские казаки, как только стало смеркаться, вскочили на коней и умчались в сторону войск Пугачёва.

Харлов пришел в отчаянье, однако решил защищаться до конца. С помощью денщика он перевез свои пожитки в дом своего кума Киселева, расставил возле пушек крепостной гарнизон с четырьмя офицерами и, приметив уныние старых солдат, сказал им:

— Смерти ли боитесь? Не бойтесь смерти, бойтесь измены государыне.

Солдаты вздыхали, смотрели в землю, что-то бормотали невнятное, иные осеняли себя крестом. Чтоб подбодрить их, майор Харлов поднес им водки и сам выпил. Когда стемнело, с раската, где стояли пушки, ясно было видно, как верстах в двух от крепости засветились костры Пугачёвцев.

— А ну, зажигай фитиля! — скомандовал по линии Харлов.

Старые бомбардиры с неохотой разобрали по рукам длинные палки с намотанной на концы паклей, стали макать паклю в лагунки с дегтем, высекать огонь и раздувать трут.

Харлов сам навел на костры жерла пушек и подал команду:

— Поджигай запалы!

Со скалы, где крепость, дыхнув длинным огнем, ударило в степь несколько пушечных выстрелов.

— Ваше благородие, да нешто ядро достанет ворота? Только зря заряды сничтожаем, — раздраженно сказал криворотый бомбардир. — Эхма-а, — вздохнул он и, казалось, хотел добавить: «Сдаваться бы надо, ваше благородие, вот что!»

— А мы без ядер палить будем, для острастки! — как бы оправдываясь, проговорил Харлов и закричал:

— Подтаскивай, ребята, картузы с порохом!

Дуй вхолостую! И врагу острастка, и нам веселей. А как дойдут разбойники, мы их по заправде пугнем…

От костра, где стояли в козлах ружья со штыками, раздались сердитые выкрики:

— Разбойники ли, нет ли, а только одно осталось нам: сдаваться!

— Нам супротив его силы не выдюжить…

— Казачишки не зря спокинули крепость-то.

— Людство малое у нас, а в петле помирать кому охота!

Харлов дрогнул, но не подал вида, что слышал эти возмутившие его голоса. Он опять скомандовал:

— Запалы! А ну, веселей!

Пушки вновь ахнули в темную глухую степь огнем и дымом. Мрачный Харлов отошел в край раската и, запрокинув голову, потянул из фляги хмель.

«Да, на таких надежды нет… Видно, отвоевался ты на этом свете, Харлов!

Прощай, Лидочка, голубка моя, прощай», — шепчет он и с тоскою вглядывается в сторону Татищевой, куда скрылась любимая жена, с которой ему довелось прожить всего пять месяцев.

Снова ревнули в темную ночь, одна за другой, четыре пушки. Комендант допил водку и велел денщику наполнить флягу до краев. В голове у него зашумело. Он приблизился к группе солдат и, напрягая волю, крикливо произнес:

— Чего приуныли, ребята? Давай-ка песню!

— Не до песен, ваше благородие, — глухо подал голос старый криворотый бомбардир. — Надо бы помолиться да к смерти приготовиться… вот чего! — в мутных глазах старика стояли слезы.

«Кончено, все кончено», — решил про себя Харлов и отошел прочь.

Небо на востоке стало розоветь, на западе сереть, занималось утро.

Вскоре лагерь Пугачёва пришел в движение.

Захмелевший от выпитой водки и от бессонной ночи, Харлов стоял с молодым офицером Мишиным на раскате. Он махнул барабанщику рукой. Как-то ненужно, сиротливо, зазвучал барабан: тра-та, тра-та-та… Дремавшие солдаты встрепенулись.

— К пушкам! — скомандовал Харлов.

— К пушкам! — закричали офицеры.

Солдаты с подавленною бранью вскарабкались на вал.

По бурому полю на крепость надвигалась конная толпа. Впереди, на статном коне — сам Пугачёв, за ним — свита, знамена, лес поднятых пик.

Крепость молчала. Сдается, что ли? Но вот внезапно пушки зевнули, засвистела картечь, заскакали ядра.

— Ах, изменники! — сдвинув густые брови, ахнул Пугачёв и подстегнул коня.

Отряд пошел к крепости рысью.

— Ваше царское величество, — подскакал к Пугачёву встревоженный Яков Почиталин. — Поопаситесь, батюшка… Отъехали бы вы к сторонке. Вишь, ядра…

— Старый ты человек, а говоришь чистую дурь, — спокойно ответил Пугачёв:

— Разве пушки на царей льют?!

— …Запалы! Запалы! — не сводя с надвигавшегося врага глаз, командовал Харлов.

Пушки гремели не переставая. И вдруг, словно сговорившись, смолкли.

Пугачёвцы приближались. С их стороны уже слышались ружейные залпы.

— Давай! Чего ж вы!.. — заорал Харлов и оглянулся. У пушек и за валом почти никого не было. Лишь, прячась за частоколом, маячили тенями десятка полтора стариков, да на валу суетились четыре офицера, пытаясь надсадистыми криками: «Назад, черти! Назад!» — вернуть разбегающихся кто куда солдат.

Харлов теперь сам, в одиночку, перебегал от пушки к пушке и зажигал запалы. Пушки грохали вслепую. Офицеры снова с поспешностью заряжали их, обезумевший Харлов поджигал запалы, сам себе командовал: «Пли! Пли!..»

Но уже с треском рушились ворота, Пугачёвская конница вскочила в крепость. Харлов выхватил саблю.

— Ура! Ура!.. — закричал он дико, пронзительно и бросился с вала навстречу коннице.

Ударом пики ему выбили глаз, на щеку брызнула кровь, глазное яблоко моталось на толстом нерве, как маятник. Исступленный Харлов продолжал помахивать саблей направо-налево. В него вонзилось сразу несколько пик.

Изрублены, исколоты были все офицеры и почти все солдаты. А те, кому удалось бежать, снова вернулись и, пав на колени, вопили дико:

— Признаем государя, отца своего!..