Вот уже несколько часов шел вблизи крепости упорный бой с переменным успехом. То бежали вспять группы солдат, и тогда с крепостных стен кричали: «Наша берет!.. Солдатня в бег ударилась!.. Ура…» То, под натиском кавалерии, пятились Пугачёвцы, и тогда ликовали Голицын со штабом: «Побежала сволочь! Глядите, глядите-ка — солдаты на валу!»

Действительно, порядочная толпа смельчаков из голицынского стана, пробравшись к дальнему краю крепости, пыталась вскарабкаться по ледяному валу: обрывались, впереверт скользили вниз, снова с азартом лезли, прорубали тесаками во льду ступеньки. Вот с криком «ура» солдаты достигли вершины, но притаившиеся за валом казаки быстро смели их пиками, а офицеру успели накинуть на шею аркан и, поддернув, снести ему голову.

А там, на главном фронте, сражение не ослабевало, и кто кого — неизвестно: боевое счастье переходит то к голицынцам, то к Пугачёвцам.

Князь Голицын теперь сам принял команду над всеми своими войсками. Он перевел на левый фланг всю пехоту генерала Мансурова, а ему самому поручил начальствовать над всей кавалерией. В резерве Голицына оставался всего лишь один батальон Томского полка под командой поручика Толстого. Голицын решил и этот последний запас свой ввести в дело: он шел на неизбежный риск.

В резерве у Пугачёва были яицкие и оренбургские казаки, под командой Андрея Витошнова с Григорием Бородиным, да еще небольшой отряд отборной пехоты из заводских людей и беглых солдат под начальством Варсонофия Перешиби-Нос.

Пугачёв вскочил в седло и, вместе с атаманом Овчинниковым и Витошновым, стал готовить казаков к бою.

Пушки с занятых Голицыным высот, из опасения нанести ущерб своим, пальбу по людям прекратили, лишь изредка стреляли в сторону опустевшей крепости. Место битвы подернуто пороховым дымом, всюду стоял гул от ружейной стрельбы, людского крика, звяка оружия. Башкирцы пускали из сайдаков стрелы, однако под напором вражеской кавалерии многие из них с гиком и визгом стремились наутек, и только некоторые хорошо рубились.

Бросив ненужную теперь пушку, бежал на врага офицер Горбатов, увлекая за собой группу конных и пеших крестьян с забеглыми солдатами.

— Вперед, вперед! — кричал он. — Добывай землю! Добывай волю!

И Пугачёв подавал с коня громкую, всюду слышную команду:

— Детушки! Верные казаки! Не трусь… Равняй бугры, рви кочки!.. — Его взмокшие на морозе волосы вылезли из-под шапки, в лице ни кровинки, лишь черные глаза горели. — Грудью, грудью, детушки! Дай духу!

— Ура! Ура!.. — голосили бежавшие на врага казаки. — Або добыть, або дома не быть!.. Дай духу, дай духу!

Старик Витошнов двинулся с сотней яицких казаков вправо, Григорий Бородин — влево, навстречь наседавшим вражеским конникам.

Витошнов действовал храбро и в открытую, Григорий Бородин все больше норовил скакать по-за кустами.

Засверкали, закровянились сабли, пики. Кони взмывали на дыбы, сшибаясь грудью. Белыми вьюнами снег взлетал из-под копыт. Многие кавалеристы под казацкими ударами падали с коней, но и яростно рубившиеся казаки тоже несли изрядные потери.

— Гайда, гайда, детушки! — неистово голосил Пугачёв.

По всему снежному, побуревшему полю лежали многочисленные трупы людей и лошадей, взлохмаченные шапки и пики, ружья. То здесь, то там со стоном ползли раненые. Пугачёв видел, что его людей побито много больше, чем голицынских.

— В оружии нехватка, Афанасьич! — жалуясь, бросал он Овчинникову. — У голицынских-то семь тысяч ружей, а у нас и полутора тысяч не набрать.

— Правда твоя, батюшка… Маловато у нас, маловато…

Вот бежит на врага насыщенная яростью, оглушительно орущая толпа.

Впереди, с крепко ужатым в руках штыком, Варсонофий Перешиби-Нос.

Рыжеватые усищи его разлохматились, рот перекосился. «Ур-ра! Ура!» — не переставая вопит он сиплым голосом. За ним — рыжебородый дядя в расстегнутой овчинной безрукавке. Он охмелел от битвы, тычет острой рогатиной, «на злу голову» кричит:

— Ой, раз родила мати, раз и умирати! Ур-ра!.. — и смаху падает, сраженный пулей.

Чубастый Ермилка на коне держит возле Пугачёва высоко приподнятое государево знамя. Пугачёвцы в разгаре боя нет-нет да и воззрятся в эту сторону и, завидя священную хоругвь, подумают: «Батюшка с нами».

Вот, не дождавшись команды, вырвались из перелеска затаившиеся там башкирцы с калмыками. Они было помчались в атаку на чугуевцев, но попали под губительный обстрел голицынской батареи. К ним от Овчинникова уже скакал гонец.

— Назад, черти, назад! — голосил он. — Нешто была вам команда?

— Бульна долга терпеть, бачка! — тонкими голосами вразнобой кричали в ответ башкирцы. — Не можна терпеть! Адя, адя! — и, обнажив кривые сабли, насторожив копья, продолжали наезжать на врага.

Картечь сражала их десятками. Упал с коня посланный к ним гонец, раненный.

— Эх, дурни! — взмотнул головой Пугачёв. Он тотчас послал вестового к бившемуся с врагом у дубовой рощи Илье Арапову, чтобы тот кинул на подмогу оплошавшим башкирцам полсотни оренбуржских.

И вот завязалась в сугробах, возле башкирцев, схватка. Подоспели казаки, набежали с топорами, с вилами мужики, а на помощь чугуевцам спешили солдаты Томского полка. И когда пальба картечью прекратилась, разгорелся не на живот, а на смерть рукопашный бой. Всадников стаскивали за ноги с коней, валили наземь ударами вил. В драке, незаметно для самих себя, люди разбились на кучки. Бросались впятером на одного, били чем попало, топали, вминали сапожищами в снег столь глубоко, что и человека не было видно. На победителей, в свою очередь, нападали со всех сторон, сшибали с ног, втаптывали в сугробы, бежали дальше… Уже было умерщвлено или покалечено множество народа: чугуевцев, мужиков, башкирцев, солдат Томского полка.

Обезлюдевшие сугробы, где только что происходила схватка, вдруг начинают оживать: то здесь, то там из глубоких снеговых могил выпрастываются люди, тяжело подымаются на ноги, встряхиваются, иные снова падают, иные, набрав силы, идут, пошатываясь, прочь, всяк в свою сторону — один к крепостным воротам, другие к голицынским частям.

Бой постепенно откатывался к лесу. Туда стремились укрыться голицынцы, считая себя побежденными. Туда же отступали и мужики с башкирцами да с оренбургскими казаками, они также полагали себя побитыми.

Среди некоторых отступавших мужиков с набеглыми солдатами был злобный ропот:

— Пропадаем зазря!.. Палки да вилы-то наши не стреляют…

— Нет, чтобы пушек да ружей из Яицкого городка доставить, а он, царь-то, замест того обабился там, другую государыню завел!..

— Ну и пущай сам воюет, а мы ему не ваньки!

— Геть, замолчь! — крутя нагайкой, шумел на крикунов казак. — Другую государыню, другую государыню… А перва-то нешто по головке гладит вас?

Это она и есть с генералами своими в зад-то вам, дурням, шпарит!

— Да мы ведь ничего, мы ведь промеж собой, сынок…

— Ура! Ура! — гремит вдали. И снова грохот умолкших было пушек.

С ближних сопок сползают голицынские солдаты. С крепостных батарей летят в них ядра. Поле битвы стало широким, обе стороны ввели в бой все свои силы.

Подскакали к Пугачёву три казака; один из них пожилой, бородатый, двое голоусиков. Взмыленные кони курились паром: примчались удальцы издалека.

— Батюшка-надежа, — задышливо начал пожилой, у него часть уха и шапка разрублены, висок и щека в крови. — Мы далече заехали, да с гусарами сшибку имели, семерых прикончили, ну и наших троечка полегла… Ух ты!..

Дай передохнуть…

— Хлопцы, толкуйте вы, — приказал Пугачёв молодежи.

— Ваше велиство! — выкрикнул круглолицый, у него наискосок разрублен на спине полушубок, клочьями торчит овчина. — Как мы были во вражеском тылу, так усмотрели…

— Усмотрели, батюшка, — снова заскрипел старик, — у Голицына-то князя не осталось в резерве ни хрена, все тут. И сам князь последних солдат повел, поскребыши.

Емельян Иваныч, советуясь с Овчинниковым, то и дело рассылает гонцов то в одну, то в другую сторону.