— Но ведь я всего пять раз выстрелила…

— Это ничего не означает, ваше величество. С одного выстрела вы, государыня, срезали сразу двух сидевших на березе тетеревей. Это-то удивительно! — с жаром тряс головой и жирными щеками Лев Нарышкин. — С вашим величеством могла бы соперничать лишь одна богиня Диана.

Екатерина, изумленная таким лганьем, взглянула на льстеца с укором, на её глазах даже навернулись слезы.

Вызванный из деревни Бибиков сидел в кабинете Екатерины как на иголках. За его смелые суждения Екатерина стала относиться к нему с некоторой холодностью, и вот — он вызван ко двору. К чему бы это?

— И чтоб на глаза ко мне не дерзнул показаться! — крикливо говорила Екатерина расстроенному графу Чернышеву, собиравшему со стола подписанные государыней бумаги. Когда Екатерина давала важные распоряжения или кого-либо распекала, голос её был властный, отрывистый. — Он, этот горе-генерал Кар, черт его возьми, не поправил дело, а напортил! Что скажут иностранные при нашем дворе послы? Какую эху будет иметь за границей его мерзкий поступок? Это ты мне подсунул его, Захар Григорьич, вот теперь и выкручивайся.

— Государыня, вы же сами изволили знать, — оправдывался Чернышев, — что все опытные генералы на войне.

— А вот опытный генерал! — воскликнула Екатерина, показав глазами на Бибикова, у которого сразу вытянулось лицо и стало замирать сердце. «Ой, пошлют меня кашу расхлебывать!» — с горечью подумал он.

— Болен? Но у тебя есть лекарь, лечись на месте, — продолжала нервно выкрикивать императрица, пристукивая табакеркой о стол. — Мало войска у тебя? Но дожидай, пришлем… А чтоб с позором сбежать… И в такое время… Он забыл долг пред отечеством, забыл присягу и замест подвига, замест усердия и мужества, позорно, без разрешения, ретировался. Нет, это свыше моих сил! Трусы мне не нужны! Больные, расслабленные — тоже!

Подобные мизерабли получать жалованье не имеют права. А посему, любезный граф, изволь заготовить мой указ Военной коллегии, чтоб Кара немедля уволить и дать апшид. Ну, а какие полки ты намерен послать против этой зловредной толпы каналий?

— Сей вопрос еще не решался, — пожал плечами Чернышев.

— Пошли-ка князю Волконскому полк из Ладоги, а то Москва сидит без военных людей вовсе. А Бранту пошли немедля особую цедулу, дабы он взял все предосторожности к охранению нашей Казанской губернии от заразы. Ну, прощай! И я тобой тоже не есть довольна, Захар Григорьич. Ты с небрежением и вяло действуешь.

Чернышев выслушивал речь императрицы, потупившись и стоя. Затем поцеловал протянутую ею руку и ушел.

— Александр Ильич, голюбчик, — обратилась она к Бибикову. — Ну вот, если бы ты был на месте Кара да, боже упаси, захворал?..

— Я всему прочему предпочел бы смерть на посту, государыня!

(Впоследствии, в далекой Бугульме, Бибиков с содроганием сердца вспоминал эту фразу.) — Да, да, — прорекла Екатерина. — Тако думают и так ответствуют своим государям истинные, со светлой головой, государственные мужи. — И, помолчав, как бы давая время приготовиться к ответу, она сказала:

— Голюбчик, Александр Ильич, я на вас имею виды. (Сидевший против Екатерины Бибиков опустил сложенные на груди руки и нервно шевельнулся в кресле.) Вы пока поезжайте исправить свои семейные дела, а после я вас покличу.

(Бибиков встал, и выразительные глаза его округлились.) — Неинако, как тебе доведется туда скакать и маленько перевидаться с маркизом Пугачёвым.

Как ты полагаешь? — снова перейдя на интимное «ты», закончила Екатерина и с выжидательной улыбкой заглянула в его лицо.

— Ваше желание для меня закон, его же не прейдеши… Смею ли я возражать, государыня.

— Очень смеешь, очень смеешь… Я тебя люблю, Александр Ильич, и, пожалуйста, возражай!

— Нет, государыня… Хотя и горько мне, что я иным часом уподобляюсь сарафану…

— Что сие значит? — продолжая улыбаться, с нетерпеливым, чисто женским любопытством воскликнула Екатерина. — Я не понимаю твой иносказательный намек… Будь друг, поясни.

— Ваше величество, — поднял брови Бибиков, — да нешто вы забыли песенку?

Шесть лет тому назад, когда императрица путешествовала в Казань, Бибиков был в её свите на галере «Волга». Екатерина держала себя со всеми, в особенности с Бибиковым, необычайно просто, поэтому он сейчас и позволил себе по отношению к императрице некоторую фривольность.

— Так вот не казните меня, а выслушайте, песенка старинная… — Он подшибился рукой и негромко, но с ужимками, запел фальцетом, подражая певуньям-бабам:

В широкой улыбке Екатерина обнажила белые ровные зубы и, милостиво взглянув на Бибикова, сказала со снисходительной благосклонностью:

— Шутник… Ах, какой шутник вы, ваше высокопревосходительство! И понапрасну вы объявляете себя за сарафан. Вы не есть сарафан, вы — господин генерал-аншеф, кавалер высокого ордена святого Александра Невского. Очень сожалею, мой друг, что я чересчур плохая Габриельша, а то я не преминула бы составить с тобой дуэт. Ты хорошо поешь. Ну, подойди сюда, Александр Ильич, голюбчик.

Бибиков, склонив голову, уже целовал Екатерине руку, она слегка обняла его за шею и поцеловала в гладкий выпуклый лоб.

Проезжая в санях по снежным улицам столицы, Бибиков окидывал мысленным взором служебные этапы своей жизни. Ему только сорок четыре года, а он уже генерал-аншеф. Екатерина высоко ценила в нем просвещеннейшего человека и талантливого политического деятеля.

«Но почему же, почему жребий борьбы с мятежником пал на меня? Ну право же, не по душе мне это дело… А как откажешься? Я человек, прямо сказать, бедный, у меня семья, долги, в опалу попасть резону нет. Ну конечно же, я — сарафан: валялся, валялся под лавкой, а ныне в надобность пришел… А ничего не попишешь… И с кем воевать? С каким-то чумазым казаком, да с башкирцами, да со своим народом… Со своим собственным!»

Об осаде Уфы толпами мятежников стало известно не только простому люду, но в этот раз даже и правительству.

Заместитель Кара, генерал Фрейман, донес об этом в Военную коллегию.

Подробностей в рапорте не было, да их никто и не знал, кроме Емельяна Пугачёва.

События под Уфой развертывались так. Толпа башкирцев около пятисот человек под начальством самозваного полковника из башкир Кашкина-Самарова и уфимского казака самозваного подполковника Губанова 24 ноября заняла селение Чесноковку, что в десяти верстах от Уфы, а также и другие ближайшие к городу селения. Уфа была совершенно отрезана. В толпу ежедневно прибывали с разных сторон татары, помещичьи, государственные и экономические крестьяне. Через неделю в толпе было уже более тысячи человек.

Вскоре к городу подъехала группа башкирцев, они кричали с утра до полудня:

— Эге-гей!.. Давай языка сюда, давай начальства, мало-мало балакать будем… Эге-гей!

Из города выехал майор Пекарский и два чиновника.

— Сдавай нам город! — говорили им башкирцы. — Выдавай коменданта Мясоедова да воеводу Борисова.

— Отправляйтесь, изменники, по домам, — говорил им Пекарский. — Иначе мы всех вас побьем из пушек. Государыня сюда целую армию выслала, солдаты с генералами уже подходят к Волге.

— Врешь, собак кудой! У нас нет государыни, у нас есть бачка-царр…

Комендант, полковник Мясоедов, стал приводить Уфу в боевое положение.

Вокруг города были установлены ночные разъезды, в которые назначались и служащие учреждений, сформированы боевые дружины, жителям розданы ружья и порох.

Большая толпа вооруженных луками и копьями башкирцев, сделавшая приступ со стороны села Богородского, была отогнана уфимскими казаками и посаженными на коней жителями. Башкирцы понесли большой урон. Их главари принуждены были обратиться к Пугачёву за помощью.