Пугачёв, потеряв терпение, вскочил, сжал кулаки, его глаза дико вспыхнули, он с силой крикнул:

— Смирно! Руки по швам, злодеи!

Офицеры, как бы пронизанные огненным током, вздрогнули и, не отдавая себе в том отчета, враз опустили по швам руки. Пугачёв, едва переводя дыхание, сел. Он ждал, с явным нетерпением ждал, что офицеры всенародно раскаются, как сделали это Шванвич, Волжинский, прапорщик Николаев, и что он, Пугачёв, кой-кому из них окажет милость: ведь добрые офицеры из служилой бедноты до крайности ему нужны. «Ну пусть бы хоть для виду признали меня, а уж что у них на душе было бы, леший с ними», — думал Емельян Иваныч.

Однако тридцать два офицера стояли, как окаменелые. Их бледные лица как бы говорили: «Умрем, а присяге не изменим!»

Тогда Пугачёв, выждав время, обратился к Чернышеву:

— И ты еще смеешь называть себя полковником! Какой же ты есть, к чертовой бабушке, полковник, когда свой отряд бросил да мужиком вырядился?

Ежели б ты шел в порядке, так, может статься, и в Оренбург попал бы… Вот вы все стоите передо мной, перед государем, — продолжал он более сдержанно. — И волен я вас смертию казнить, волен и помиловать…

Осужденные безмолвствовали. Лицо Пугачёва внезапно исказилось, меж глаз врубилась складка, он взмахнул платком и закричал:

— Вздернуть! — Он задохнулся и хриплым голосом закончил:

— Всех до одного!

Осужденные стали прощаться друг с другом, некоторые обнимались. В рядах солдатства послышались соболезнующие вздохи, кряхтенье. По знаку Давилина с казнимых начали срывать одежду, стаскивать сапоги и каждого по очереди подводить к виселице.

Еще утром мечтавший о славе полковник Чернышев, ощутив на шее петлю, со смертной тоской подумал: «Вот как припало умереть».

Пугачёв велел позвать попа, чтобы учинить солдатам присягу. Поп Иван был сильно выпивши. Его, облаченного в ризу, вел под руку Ермилка, внушал ему:

— Держись за меня крепче… Шагай чередом лаптями-то! Правой, левой, правой, левой!

Вдруг, и совершенно неожиданно, когда Ермилка уже раздул кадило, а поп Иван, торопясь освежиться, натирал лицо снегом, из солдатского отряда выдвинулись тринадцать стариков и, дрожа, громогласно заявили:

— Старую присягу всемилостивой государыне мы рушить не в согласьи.

Хошь вешайте, хошь жгите нас!

На минуту стало так тихо, что было слышно, как, врываясь из степи, присвистывает у виселиц тугой ветер. Но вот, пораженная небывалым случаем, толпа, окружавшая площадь, загалдела что-то непонятное.

У Пугачёва сжалось сердце. Привстав с кресла, он в крайней запальчивости крикнул:

— В петлю! Всех! Офицеров и солдат… — затем, взглянув в сторону раскоряки-попа, добавил:

— А как поп присягу кончит, вздернуть и попа, чтобы безо время не пил.

Поп Иван, услышав звонкий голос государя, со страху сел в снег, потом, под сдержанное улюлюканье толпы, пополз на карачках к золотому креслу.

Утомленный Пугачёв сидел, низко нагнувшись. Он упер левый локоть в подогнутую ногу, подшибил ладонью щеку, будто у него зуб болел, и глядел себе под ноги, как бы рассматривая узор персидского ковра, на котором стояло кресло. По ковру бежал, поводя усами, рыжий таракан. Пугачёв приподнял ногу, раздавил его.

Ударил барабан, царь вскинул голову и выпрямил корпус. Мимо него вели на казнь тринадцать старых солдат. Связанные по рукам, с седыми из-под шляп косичками, согбенные, они шли расхлябанной старческой походкой, тяжело отдирая от земли согнутые в коленях ноги. В глазах у них сознание своей правоты и примирение со смертью. Один из стариков, проходя мимо Пугачёва, зорко взглянул в лицо его и, шагая к виселице, низко опустил голову. Вдруг Пугачёв прищурился, схватился за поручни кресла, подался вперед.

— Давилин, беги, узнай, как зовут старика… вон-вон этого, что обертывается, с красным носом.

Через минуту Давилин доложил:

— Оный солдат, ваше величество, Носов… Павел Носов.

Борода Пугачёва дрогнула; как бы пробудившись от сна, он провел, сверху вниз, по лицу ладонью и приказал Давилину:

— Немедля развязать его, отвести в канцелярию. Пускай там ждет.

Затем он рывком поднялся с кресла, махнул платком, барабан смолк, солдаты-смертники остановились у самых виселиц. Громко, чтобы слышали не только солдаты, но и все скопище народа, Пугачёв проговорил:

— Всем приговоренным старикам-непослушникам дарую жизни царским своим именем. Их, сирых, в обман ввели офицеры. Они люди старые и на многих сражениях в чужестранных землях не единожды бились… За мать-Россию кровь лили, за дедовщину нашу. Будьте же вы, старики, вольны!

Народ, бросая вверх шапки, закричал царю «ура». Не ожидая, когда покончат с офицерами, царь ушел к себе. Трупы казненных были брошены в овраг, и потом долго по ночам, подвывая, бродили вокруг волки.

Старый солдат Павел Носов в полном душевном изнеможении сидел в углу избы, безучастно глядя перед собой и ни о чем не думая. В избу входили военные люди, о чем-то говорили между собой. За двумя, топорной работы, столами писались бумаги, пришлепывались к ним сургучные печати. Горела под шапкой копоти вставленная в бутылку сальная свеча. В углах — потрепанные разноцветные знамена с белыми крестами по полотнищам. Под лавками и на лавках — бумаги, писцовые книги, сапоги — старые и новые, со шпорами и без шпор, офицерские шпаги и шляпы, седла, уздечки, всякая рухлядишка. На полу — плевки, клочья рваной бумаги, пепел, растоптанные угли.

В окно постучал с улицы какой-то бородач и крикнул:

— К ужине, к ужине! Снедать! Эй, канцелярия!

Трое писарей и четверо сидевших на лавках пожилых казаков быстро встали. Молодой писарек дунул на свечку, сказал Носову:

— Ты, дедушка, сиди до особого приказу государева. Я тебя запру здеся-ка. Вот тебе хлебца, пожуй. Зубы-то есть, еще не все на службе выбили? Да вот два яичка тебе, а тут соль.

Носов ничего не сказал, даже не поблагодарил, он как будто и не слышал слов молодого, в суконном кафтане, человека.

Прошел час, а может — два. Стало темно. Загремел замок. В избу, широко распахнув дверь и заперев её изнутри на крюк, вошел с большим зажженным фонарем широкоплечий Пугачёв. Он был в простом темно-синем казацком чекмене, через плечо у него — широкая голубая лента с генеральской звездой, при бедре богатая сабля. Он во все стороны поводил фонарем, отыскал сидевшего в самом темном углу старика, подошел ближе и, направив свет фонаря в его лицо, просто, задушевно спросил:

— Павел Носов, узнал ли ты меня?

Лицо Пугачёва было в тени, а старые глаза солдата видели плохо.

— А чего мне узнавать, — недружелюбно ответил он, ошаривая сердитым взглядом голубую ленту со звездой. — Все толкуют, что ты царь, а я этому глупству веры не даю. И ни в жизнь не дам… Государь Петр Федорыч преставился давным-давно. А ты кто? Ты набеглый царь, самозванец!

— Неужто невмочь тебе узнать меня? — еще мягче промолвил Емельян Иваныч, колупая ногтем наплывшее на фонаре сало. — Я Пугачёв, казак Емельян Пугачёв. Припомни-ка!

— Ась? — Носов вздрогнул, наставив к уху согнутую козырьком ладонь.

Имя «Емельян Пугачёв» хотя и прозвучало в его сердце чем-то близким, но незнакомый голос и чуждый вид стоявшего перед ним матерого человека не вызвали в памяти старика вполне отчетливых представлений. — Ась, ась? А подь-ка сюда! — Закряхтев, он взял из руки Пугачёва фонарь и направил свет в его лицо. — Нут-ка, нут-ка…

— Да ведь мы с тобой, дядя Павел, вместях Фридриха били! Как прощались с тобою, ты говорил: «А доведется ли, мол, встретиться нам, Омелька?»

Павел Носов часто задышал, голова его тряслась. Пугачёв сказал, густо улыбаясь:

— Ну так как, дядя Павел? Подлого мы с тобой званья? Не люди мы?

Помнишь слова свои тогдашние?

Носов вспомнил наконец. Вот оно что! Пред ним тот самый казак Омелька, с которым много лет назад он коротал время при Гросс-Эггерсдорфской битве.

— Аа-а, вот ты кто! — выдохнул он сурово и, сунув фонарь на лавку, стал приподыматься, расправляя уставшую спину.