Томин. Твое счастье, Зинаида! Если б сейчас не застал, просто, кажется, убил бы!
Кибрит. Как же ты бы меня убил, если б не застал?
Томин. Не знаю. На расстоянии. Телепатически.
Кибрит. Между прочим, здравствуй.
Томин. Между прочим, да. И сердечное спасибо, что сидишь, как пай-девочка, в лаборатории! Скажи, кто сие писал? (Кладет на стол несколько небольших, от руки заполненных бланков.)
Кибрит. Господи, я этот почерк уже во сне вижу! Рука Баха!
Томин. Тогда немедленно поздравляй!
Кибрит. Поздравляю, Шурик.
Томин. А я тебя.
Кибрит. Большое спасибо. Но с чем?
Томин. С двумя великолепнейшими фактами. Первый. Получены показания шофера, которые гласят: во втором часу ночи — той самой ночи — он привез Баха и Ферапонтикова с Воронцовской дачи в Москву и высадил неподалеку от набережной. Бах был пьян и говорил много, но ни слова о смерти, а просился домой. Ферапонтикова отрядили за ним присматривать.
Кибрит. Шурик!..
Томин. После «Шурик» сколько восклицательных знаков?
Кибрит. Три, десять... сколько хочешь!
Томин. Беру десять. Факт второй. (Указывает на принесенные бланки.) Это, как видишь, первоначальные документы на сберкнижку. Открыл ее год назад Бах, все вклады делал только Бах. А изъята книжка на обыске — у кого?
Кибрит. У Ферапонтикова?
Томин. Именно! Держал под полом! Думал — раз на предъявителя, то все чисто.
Кибрит. Шурик, умница моя, как ты догадался ее так срочно проверить?
Томин. Да, понимаешь, тут же были деньги, и некоторые явно давнишние, слежались. Старший инспектор уголовного розыска, то есть я, думает: почему слежавшиеся деньги и новая сберкнижка? Слегка странно. А странности и неувязки — насущный хлеб для сыщика. Словом, к открытию сберкассы я прибыл с постановлением прокурора в кармане. И вот результат!
Кибрит. Значит, ура?
Томин. Ура!.. Пал Палыч, говорят, в отгулах?..
Кибрит кивает.
Томин. Тогда собирайся. Собирайся — и к нему! Либо дома, либо бродит с собакой поблизости.
Кибрит. А ты?
Томин. Еду брать Федора Лукича. Цепь доказательств замкнулась.
Сцена восемьдесят седьмая
Дача Воронцова. День. «Деловая» комната. Воронцов, нервничая, звонит по телефону.
Воронцов. Алло! Что, Валентин не вернулся?.. и не звонил?.. (Кладет трубку.) Без колес, как без рук... (Снова звонит. Долго ждет.) Контора?.. Контора?.. Алло, Гриша, ты?.. Это свалка? Так какого черта с утра никто не отвечает?! Где Ферапонтиков?.. Тогда Гришу... И Миши нет? Кто же есть?.. (Кладет трубку.) Простой рабочий... Простой рабочий всегда есть... (Набирает новый номер.) Федя! Почему не на работе?.. А-а, ну это ты, дражайший, перепил. Ну, поболит — не отвалится, важно, что дел... Оставь, Федор, что за тон? Не первый день знакомы, мой нрав тебе известен, должен учитывать... Я вчера сказал, а ты сегодня забудь... Вот и прекрасно, тема исчерпана. Валентина нет, знаешь?.. А на свалке ни Гриши, ни Миши. Так-то, Федя, паленым пахнет. Ну, прими что-нибудь от головы и со мной свяжись чуть попозже. Решим, что делать... (Кладет трубку. Прохаживается по комнате, берет на руки кота.) Федю я немножко погладил. А то еще утопит тебя... душегуб...
Сцена восемьдесят восьмая
Квартира Знаменского. В дверь длинно звонят. Цезарь заливается лаем.
Знаменский. Да кто там?
Голос Кибрит. Именем закона, откройте!
Знаменский(отпирая). Зина?!.. Что случилось?
Кибрит. Очень многое, Павел... Но у меня сухо в горле, дай чаю или хоть воды...
Знаменский. Мигом будет чайник. Входи. Только не позволяй Цезарю прыгать... Цезарь, лежать! (Скрывается в глубине квартиры.)
Кибрит. Что, Цезарь, славная морда, все дрессируют?! Ну, ничего, сейчас будем пить чай, а я буду долго-долго рассказывать твоему хозяину, какой он замечательный следователь, как здорово он еще поработает в своей жизни... и какие мы все большие-пребольшие друзья, да?..
Сцена восемьдесят девятая
Дача Воронцова. Воронцов со спящим котом на коленях. Негромко играет органная музыка. Рядом с Воронцовым телефонный аппарат.
Воронцов(берется за трубку, по раздумывает). Если вернется, пригонит машину сам. Надо сидеть и спокойно думать. Черт, удрать бы! Но это значит признаться. Нервничать опасно...
Пауза. Звонит телефон.
Воронцов(Мгновенно снимает трубку.). Алло! Что?.. (Голос Воронцова сразу «садится».) Да. Отсюда слышу, как стучат. Прощай, Федор! (Кладет трубку, коту.) А ты все спишь... И за мной придут — спать будешь. Запомни, в случае чего отправишься на пансион к молочнице. Она женщина хорошая, глупая, дам ей вперед года за три. Ты-то можешь спать... А я? Валентина нет. Гриши и Миши нет. Теперь и Феди нет... Самое скверное, что полковник назвал некоторые фамилии. Надо предупредить. (Набирает номер.) Зоя Аркадьевна, добрый день, Воронцов. Нельзя ли мне Чернышева?.. Ах так?.. Да-да, конечно!.. (Кладет трубку.) Занят. Ревизоры и ОБХСС... (После паузы снова звонит.) Вениамина Аркадьевича, пожалуйста... Куда? (Кидает трубку.) У одного ОБХСС, другого увезли на Петровку! Ай да полковник! А Чернышев стар. И Першин уже не тот... (Коту.) Пожалуй, придется оплатить твой пансион лет за пять... Или за десять?.. А может быть, пожизненно? (Скидывает кота.) Неужели все?!.. Неужели конец?!..
Подходит к радиоле, снимает пластинку — она старая, еще пластмассовая, машинально читает название и вдруг с яростью грохает ее об пол. Берет другую из стопки, на миг застывает над ней, словно слушает и прощается с несостоявшейся своей жизнью. Бьет вторую пластинку. Третью. Четвертую.
Раздается звонок в дверь, повторяется, становится непрерывным. Затем, громко стучат, и доносится голос: «Откройте, Воронцов, милиция!»