– Ах ты, чудилка.

Снова мы были вдвоем, сидели друг против друга. Поезд ехал между деревьями, которые росли по обе стороны от рельсов. Волосы Кармел наэлектризовались о синтетический подголовник сиденья, пока она смотрела в окно. Деревья росли с промежутками, и ее лицо оказывалось то в тени, то на свету. Этот образ и отпечатался в моей памяти навсегда. Лицо Кармел в полосках света и тени, которое то вспыхивало, то гасло, как в кино, перед тем как пленка вот-вот закончится.

На фестивале нас встречает длинная вереница флагов, которые рвутся вверх, в синее небо. Пока мы стоим в очереди, женщина в костюме дракона прохаживается туда-сюда на ходулях.

– Как это у них получается? – спрашиваю я у мамы. – А можно мне тоже ходули?

Я прямо представляю, как хожу по саду на ходулях и мне все-все видно из-за забора. Маме я об этом, правда, не говорю.

– Они пристегивают ноги ремнями и очень много тренируются, – отвечает мама.

Дракон снова проходит мимо, смотрит на меня, против солнца его золотое лицо кажется темным. Женщина взмахивает драконскими крыльями у меня над головой, я закидываю голову, чтобы они коснулись моего лица, и все становится зеленым и золотым, а потом чернеет. Она проходит вперед, и видно, как шевелится ее попа под зелеными обтягивающими легинсами. Когда к нам приближается человек в костюме мухи, я на всякий случай прячусь за маму, потому что вообще-то мух не люблю.

Когда мы покупаем билеты и проходим, мама наклоняется и спрашивает:

– Ну, как тебе?

А я только киваю и больше ничего, потому что это даже не рассказать словами, как мне ужасно нравится. Мне нравится, что все тут такое необыкновенное – или очень маленькое, или очень большое. Что у людей блестки на глазах, что одеты они по-разному, как медведи, например, и что на земле лежит великанская книга с загнутой страницей, а когда я дотронулась до нее, то оказалось, что это не бумага, а пластмасса. Я как будто попала в Зазеркалье из «Алисы в Стране чудес» – и теперь возможно все: вырасти большой, как шатер, или стать невидимкой, или встретить говорящего кота. Мама объясняет мне, что тут в разных шатрах будут рассказывать сказки и истории, и когда она говорит, мне кажется, будто слова выскакивают из шатров, как пузырьки, и мне хочется остановиться у входа, и пусть они пенятся у меня в мозгу.

Мама читает книжечку, в которой описано все, что будет происходить. Она говорит, что это программа. Надо же, а я думала, что программы бывают только по телику.

– Какую сказку ты хочешь послушать?

Я говорю – волшебную, потому что не могу описать словами картинки, которые крутятся у меня в голове: мечи сверкают в темноте, пираты пугают злобными желтыми глазами, кружится подводное царство, а мохнатые чудовища нашептывают разные тайны.

Мы выбрали шатер с надписью «В тридевятом царстве». Внутри сидела красивая девушка с серебристыми блестками на лице и розовыми крылышками за спиной. В шатре горели разноцветные фонарики, они мигали. Когда все расселись на матах, скрестив ноги, девушка начала читать сказку про фею, которая должна заслужить крылышки с помощью добрых дел. Но девушка читала очень-очень старательно, и было видно, как она волнуется. Она все время морщила лоб, а голос, когда она изображала фею, делался тонким и визгливым, и крылышки повисали все печальней и печальней. К тому же фея была очень уж правильная, совсем не походила на взаправдашнюю, особенно когда поклялась, что никогда-никогда ни одна дурная мысль не придет ей в голову. Но дурные мысли приходят, когда захотят, без разрешения – я знаю это по себе. Когда история закончилась, я сразу же встала и потянула маму за рукав.

– Тебе понравилось? – спросила мама.

– Да, очень, – ответила я. Мне не хотелось говорить, что фея очень уж правильная, а крылышки у нее печальные. – Можно нам пойти еще куда-нибудь?

Мы нашли другой шатер, в котором сказка должна была начаться через полчаса.

– Давай займем место, – предложила мама.

Еще почти никого не было, и мы прошли в первый ряд. Я села на мат рядом с деревянной сценой, на которой стоял пустой стул для рассказчика.

Мама заглянула в программку.

– Тебе наверняка понравится, Кармел. Настоящая писательница будет читать рассказ, который сама сочинила.

Скоро шатер набился битком, в заднем ряду люди даже стояли.

Я оглянулась и увидела этого человека.

Он стоял у стены – ну, не то чтобы у стены, ведь это же шатер, – у него были седые волосы и очки, и выглядел он в точности как рассказчик на моем рисунке. Я улыбнулась ему, как старому знакомому, а он улыбнулся в ответ. Он не отводил от меня глаз.

Писательница появилась из отверстия за сценой. Старая, седая, волосы, как у ежика, в длинной блестящей розовой юбке и синих ботиночках, которые виднелись из-под юбки, а в ушах у нее болтались сережки в виде вопросительного знака. Еще она держала в руках корзинку. Она не сразу уселась на стул, а долго возилась: вынула большой кусок розовой жвачки изо рта и приклеила к бумажке, которая была у нее в корзинке. Еще в корзинке у нее были книжки и вязанье – торчали спицы, воткнутые в клубок красной шерсти. Такое впечатление, что она только что вязала, а как наступило время выходить на сцену – воткнула спицы в клубок и пошла.

Ее история начиналась словами: «В тот день, когда отец ушел, Кассандра так опечалилась, что пошла в сад и похоронила свою любимую куклу».

Я слушала во все уши, потому что эта девочка из истории была совсем как я. Я заметила, что мама поглядывает на меня время от времени, но не обращала на нее внимания, чтобы не отвлекаться. Закончив рассказ, писательница посмотрела в зал поверх красных очков и спросила:

– Может быть, у вас есть вопросы?

Молчание, а потом какая-то женщина сзади подняла руку и спросила:

– Откуда вы черпаете идеи для ваших рассказов?

Понятно, что она спросила не то чтобы из интереса, а просто из вежливости, потому что неловко ведь, когда все молчат. Но писательница все равно отвечает. Идеи, говорит она, приплывают сами собой, а откуда – она даже не знает. Возникают, как из тумана. Не очень понятное объяснение, но человек сказал правду, как мог.

Тут начали задавать вопросы дети:

– А почему вы назвали девочку Кассандрой?

– Что случилось с собачкой? Про нее говорится в начале рассказа, а куда она подевалась в конце?

Писательница улыбается от этих вопросов. Она говорит, что собачка никуда не подевалась, просто о ней больше ничего не говорится, но, возможно, это ее ошибка. Я удивляюсь, когда это слышу, потому что никогда не думала, что писатели могут делать ошибки. Потом она начинает перечислять, с кем можно поговорить, когда чувствуешь себя таким несчастным, как Кассандра – с учителем, с другом, ну и, конечно же, с бабушкой и дедушкой.

И тут я поднимаю руку.

Она сразу указывает на меня – я знала, что так и будет, потому что с самого начала она заинтересовалась мной. Она все время посматривала на меня, когда читала, а теперь наверно думает: вот я скажу что-то интересное и необычное.

– А я вообще никогда не видела своих дедушек и бабушек.

Она улыбнулась и наклонилась вперед, ей и вправду стало интересно.

– Почему, милая?

– Потому что папины родители умерли, а мама со своими не разговаривает с тех пор, как я родилась.

Мамины руки в зеленых рукавах обхватывают колени.

Но писательница все понимает, она сильнее наклоняется вперед и говорит:

– Как интересно! Я была уверена, что ты скажешь мне что-то необычное.

Все решают, что это конец встречи, и начинают расходиться.

– Тебе понравилось? – спрашивает мама.

Опять я киваю, и все, я не могу спокойно говорить после того, как вот так только что выступила перед всеми.

– Пойдем перекусим, Кармел. Ты, наверное, проголодалась. Я, по крайней мере, ужасно.

Я благодарна ей, потому что знаю – ей очень хочется спросить, не чувствовала ли я себя после того, как ушел папа, как эта девочка из рассказа, а я и правда чувствовала, но сейчас не хочу обсуждать это.