Я провожу еще одну ночь в той же комнате, в той же кровати. Невыносимо хочется домой, я говорю им об этом, но они отвечают: «Еще рано».

Ночью в доме совсем страшно, днем все же получше. Квартира, в которой живут Дороти с дедушкой, отремонтированная, красивая. Они спят в спальне рядом с туалетом, куда меня водила Дороти в первый вечер. Гостиная у них рядом с кухней, там стоит большой кожаный диван, пахнет новым ковром, и огромное окно смотрит во двор перед домом. Оно такое огромное, что на подоконнике можно сидеть, я и сижу. А в той части, где сплю я, дом совсем старый. Дедушка говорит – у инвесторов кончились деньги. Но это обстоятельство имеет положительную сторону: благодаря этому инвесторы, как дедушка их называет, сдали квартиру по дешевке – Дороти аж дважды говорила об этом. Сегодня утром я слышала, как они обсуждали – может, им купить весь дом целиком, вместо того чтобы снимать его часть. Они поделят его на квартиры, потом будут их сдавать и заработают кучу денег. Тогда они сами будут инвесторы. Но по тому, как они говорили, было ясно, что это просто мечты и ничего этого быть не может.

Телевизора тут нет вообще. Я спросила у Дороти почему. Она рассмеялась и ответила, что, когда она была маленькая, у них в семье не было телевизора, а когда он, наконец, появился, то человечки, которые двигались внутри ящика, сильно пугали ее. Мне это напомнило о моем вчерашнем чувстве.

Я снова спросила про маму. Они заверили, что скоро я смогу ее увидеть. Я сказала, что хочу поговорить с папой, а они ответили, что у него выключен телефон, потому что он находится в больнице с мамой. Они оставили ему сообщение, и он наверняка перезвонит, когда сможет. Странное дело, но меня это даже порадовало – раз он у мамы в больнице, значит, ему не все равно, значит, переживает за нее. Если он сейчас побудет с ней, то, кто знает, может, он вернется к нам, и мы снова будем вместе. Не знаю, что будет в этом случае с Люси, да и какое мне дело, не могу же я думать обо всех.

Моя одежда сильно запачкалась, очень долго я ношу ее. Сижу на каменных ступенях у входа в дом и плачу, уткнувшись лицом в ладони. Поплакав какое-то время, я говорю себе: стоп, ты превращаешься в плаксу, как та девочка из школы, которую зовут Тара. Я ее всегда жалела, потому что она с особенностями развития и вечно плачет, слезы капают на парту, и к концу уроков она делается влажной от слез. Я перестаю плакать и слушаю, как поют птицы. А потом – хоть и понимаю, что это невозможно, вообще невозможно, – я слышу голос, это мамин голос. Я догадываюсь, что он звучит только у меня в голове, но он слышится в шелесте листьев. Сначала я не могу разобрать, что шепчут мне листья, но потом они собираются с силами и повторяют вполне отчетливо: «Мужайся, Кармел, мужайся!»

И мне вдруг становится спокойно, я понимаю – что бы ни случилось, у меня хватит мужества справиться со всем. А если я стану плакать каждые пять минут, то буду делаться все слабее и слабее, пока не превращусь в гору скомканных бумажных платков, пропитанных соплями и слезами.

Я принимаю решение. Я знаю, что в работные дома люди попадали не по своей воле, поэтому сама для себя буду считать этот дом замком.

Спрашиваю у дедушки еще раз, когда поедем к маме, он отвечает: скоро уже, скоро.

Сотрудница полиции говорит: «Мне очень жаль, но я не могу оставить ребенка без присмотра», и тут же жалеет о своих словах – это видно по тому, как она закусывает зубами пухлую нижнюю губку, которая становится пунцово-красной. Две сотрудницы полиции – специалисты по работе с родственниками – по очереди присматривают за мной. Мне больше нравится Софи, с ней спокойней – она умная и милая. С ней я не чувствую себя поднадзорной, как с другой.

– Простите. Я не это имела в виду. Мне не следовало этого говорить. – Софи снова прикусывает хорошенькую губку. – Понимаете, у няни случилась беда – мужа отвезли в больницу. Я просто не знаю, как быть…

У нее тревожный, напряженный взгляд матери, которой сейчас нужно находиться совсем в другом месте, рядом с ребенком.

– Все в порядке. Пожалуйста, не стесняйтесь говорить о своей семье, это нормально, это естественно. Идите спокойно, идите. Со мной ничего не случится за пять минут.

У меня нет сил, и я сижу неподвижно. Скоро приедет другая дежурная – когда мы говорим, полицейский автомобиль, наверное, уже приближается, едет по сельской дороге, собирая на капот пыльцу с придорожных растений. Полиция организовала на телевидении оповещение о том, что пропал ребенок, сегодня вечером состоится запись. Мне легче, когда можно думать о чем-то конкретном.

Я остаюсь одна. Сижу на кухне за столом перед чашкой кофе. В доме очень тихо, как будто дом затаил дыхание, наблюдает за мной и ждет, что будет дальше. Пытаюсь допить кофе. «Вы должны пить, – сказала вчера Софи. – Вы должны есть. Вы должны жить».

Пока я пью, строю какие-то бредовые планы, что нужно сделать, когда она найдется. Я заделаю все щелочки в доме. Я позову рабочих, и они поставят высокие ворота, на которые я повешу золотую цепь в руку толщиной. Разведу в тазике известь, натаскаю камней из поля и сделаю каменную стену выше трубы. Никогда больше, твержу я, никогда больше подобное не повторится.

С тех пор как Кармел исчезла, я не перестаю высматривать повсюду красное пятно, поэтому даже среди своих бредней я заметила боковым зрением вспышку красного цвета за забором, и мои зубы стукнули о край чашки.

Я подлетела к окну, опрокинув чашку, и кофе разлился по черно-белой фотографии Кармел, напечатанной в газете.

Но это был всего лишь Пол, он шел по дорожке. Между штакетинами забора виднеется его автомобиль, припаркованный у дороги, – его-то я и заметила, когда он проезжал мимо окна. Мы не виделись после того, как Кармел исчезла. В любое другое время мое сердце выпрыгнуло бы из груди, несмотря на наш разрыв. Но сейчас при виде Пола я испытала только досаду и разочарование, которые последовали за выбросом адреналина.

Его походка, весь его облик изменились – странным образом в нем сочетались растерянность с целеустремленностью. Боюсь, я бы даже не узнала его издалека. Он постучал в дверь, я открыла – и вот он стоит на пороге, руки опущены вдоль тела.

Он переступает порог, и мы стоим секунду, молча глядя друг на друга.

Затем он проходит и садится на диван.

– Расскажи мне все по порядку, – просит он, не глядя на меня. – Я должен знать все от начала до конца. В деталях. Что. Произошло.

Я рассказываю подробно, как могу.

– Значит, ты потеряла ее.

– Да, Пол. Да. Был туман… Да, Пол, я потеряла ее. И теперь не знаю, где она. Не знаю.

Снова, как в День, Когда Это Случилось, у меня возникает чувство, будто земля разверзлась и испускает то, что скрыто в ее недрах: запах гнили, ужасная вонь горчичного газа распространяется по комнате. Наша боль имеет и цвет, и запах, она вьется темно-желтым облаком вокруг наших ног.

– Меня допрашивали. Они считают, что это мог сделать я. – Он злится, как человек, осознающий свое бессилие.

– Пол, это их обязанность. Таковы правила. Ты должен их понять. Меня тоже допрашивали. Боже, как я рада, что ты пришел…

– Ты потеряла ее, – обрывает он меня. – Это твоя вина. Ты во всем виновата!

И снова этот холодный безумный взгляд.

– Пол, как ты можешь так говорить? Откуда такая жестокость? После того, как ты не приезжал к нам столько времени!

– Как я мог приехать? – Он поднимается. – Ей было бы тяжело!

Он переходит на крик:

– А все из-за тебя! Эти твои вечно поджатые губы и ненависть в глазах. Дети прекрасно чувствуют такие вещи. Она все чувствовала. У нее были черные круги под глазами. Это от стресса. А, да какая теперь разница… – И он направляется к выходу.

– Уже уходишь? Пол, ради бога, подожди. – Я чуть не плачу. – Не оставляй меня одну. Она ведь наш общий ребенок.

– Мне нужно идти. – Он проводит рукой по глазам, словно пытается стряхнуть это все. – Я просто не могу… не могу. Это невыносимо. Тебе не понять.