По мнению М. Гроха многие особенности делают белорусское движение чрезвычайно подобным литовскому. В частности он отмечает, что города практически не играли значительной роли в развитии обоих движений, так как там не только не было коренного населения, но и не было ни одного активиста, родившегося в городе. С последним, конечно, сложно согласиться.
Среди причин, обусловивших отставание белорусского движения, М. Грох называет низкий уровень развития социальной коммуникации" и мобильности, отсутствие регулярных контактов крестьян с рынком. При этом территорию Полесья, наряду с белорусско-литовским пограничьем, частью Нижней Лужицы и, с некоторыми оговорками, Западной Пруссии и Мазовии, он приводит как пример наименьшей интенсивности развития этих феноменов. Именно этим он объясняет распространение этнонимов типа «тутэйшыя», зафиксированных как массовое явление переписями 1919 и 1931 гг.
Хотя М. Грох часто сравнивал именно белорусское и литовское движения, он не обратил внимания на причину различий между ними. Нет и убедительного объяснения отмеченной автором большой скорости развития массового литовского движения. Он, как и многие другие исследователи, отмечает исключительную роль католического духовенства, но связывает это лишь с тем, что религия играла роль своеобразного заменителя системы социальных отношений. Не исчерпывает глубины вопроса и объяснение литовской специфики предельной простотой этносоциальной ситуации — когда языковые различия в точности соответствовали линии разлома классового антагонизма.
Среди компаративистских исследований следует также упомянуть неопубликованную диссертацию американского историка С. Гутиера «Истоки украинского народного национализма: демографическое, социальное и политическое исследование украинской национальности до 1917 г.», интересующий нас раздел которой достаточно подробно воспроизведен в монографии Я. Грицака [38, с. 100, 101]. С точки зрения С. Гутиера украинское и белорусское национальные движения структурно были чрезвычайно близки, что вытекало из схожести социоэтнических и социокультурных характеристик общества (социальная тождественность украинца/белоруса крестьянину, низкий уровень грамотности). Схожими были и этнические портреты других социальных групп: помещиками были поляки или русские, мелкая торговля находилась в руках евреев, бюрократия была русской. Больший размах украинского движения объясняется относительной многочисленностью интеллигенции, позволившей ей, в отличие от белорусской, создать национальные общины, по крайней мере, в двух крупных городах — Киеве и Полтаве.
Естественно, что такой подход несколько схематичен. Явным преувеличением, например, будет считать, что все посты в административном аппарате в Украине и Беларуси занимали русские. Русских среди чиновников на самом деле было 46,3 % в Беларуси (белорусов — 40,2 % ) и 53,9 % в Украине (украинцев — 40,8 %). Относительная низкая концентрация интеллигенции у белорусов действительно имела место, однако, например, у литовцев эти показатели не были большими.
Вероятно, учитывая именно схематизм подхода С. Гутиера, Я. Грицак дополнил его аргументы положением о мобилизующей социальной роли исторической памяти о Гетманщине в развитии украинского национального движения (и соответственно отсутствия такого фактора у белорусов), с чем, конечно, нельзя не согласиться.
Определенный интерес представляет публикация украинского историка С. Екельчика «Национализм украинцев, белорусов и словаков» [48, с. 30-41]. Автор предлагает сравнивать национализм трех народов не только с точки зрения подходов политической и социальной истории, но и современной культурологии. Он отмечает «крестьянский» характер социальной структуры, низкий уровень урбанизации, кодификации литературных языков. С. Екельчик солидаризуется с характеристикой запаздывающего национализма по отношению к национальным движениям белорусов, украинцев и словаков, отмечая, что причиной этого стал национальный гнет, активная ассимиляция, слабость национальной буржуазии и отсутствие рабочего класса. Наибольший интерес представляет критика концепции М. Гроха (впрочем, не достаточно убедительная) и вполне продуктивная авторская концепция «дискурсивных стратегий» развития национальных движений. Вместе с тем С. Екельчик так и не объяснил, в чем состоят причины различий между тремя национальными движениями. Существенным недостатком работы является слабая фактологическая база. Так, сведения о белорусском движении почерпнуты всего лишь из двух публикаций (Н. Вакара и Я. Запрудника). Это, в свою очередь, существенно отразилось на убедительности выводов автора.
Определенное отношение к теме нашего исследования имеет статья польского этнодемографа П. Эберхардта «XX век: национальные изменения в Центральной и Восточной Европе» [313, с. 49-73]. В ней представлена широкая картина этнической структуры населения региона, включая данные о белорусах. Большой интерес представляют рассуждения о характере региона, о проблемах интерпретации статистических данных начала XX в. Нельзя не согласиться с П. Эберхардтом в том, что «обычно оппоненты, которые критиковали эту тенденциозность (официальных переписей), сами также представляли картину, далекую от объективной реальности» [313, с. 52]. К сожалению, это замечание в равной степени относится и к самому автору, в частности, к его интерпретации материалов переписи 1897 г. по отношению к заниженной численности белорусов (4220,1 тыс. чел.) и завышенной поляков (838,9 тыс. чел.) на территории Беларуси [313, с. 56]. В данном случае численность белорусов оказалась даже меньшей чем в ранней работе (4356,2 тыс. чел.) автора [314, с. 51]. Проблема эта заслуживает более подробного рассмотрения, что будет сделано ниже.
Определенное отношение к историографии нашего исследования имеет фундаментальный труд польского историка В. Родкеви-ча «Русская национальная политика в западных губерниях Империи (1863-1905)» [381]. В нем дана не только общая характеристика политики русской администрации в регионе, но и представлены отдельные очерки о ее направленности и конкретных действиях по отношению к литовцам, украинцам и белорусам. Вполне убедительным представляется замечание автора о том, что степень репрессивности политики по отношению к конкретному народу непосредственно зависела от уровня активности его движения и, следовательно, угрозы для стабильности ситуации.
Что касается второй группы публикаций, то едва ли будет преувеличением сказать, что наибольшее значение среди них, впрочем, как и для всей историографии нашей темы, имеет ряд работ польского этносоциолога Р. Радзика, особенно его монография «Между этнической совокупностью и национальной общностью. Белорусы на фоне национальных изменений в Центрально-Восточной Европе XIX века» [379].
Этнические процессы в Беларуси в этой работе показаны не только в контексте Центрально-Восточной Европы, но даже шире — на фоне общеевропейских процессов. Большое внимание уделено специфике формирования наций в регионе в целом. Проанализированы причины возникновения этнонационализма. Вне всякого сомнения, одна из наиболее удачных сторон монографии — рассмотрение социально-психологических аспектов развития национальных движений у различных народов Центрально-Восточной Европы.
Специальная глава работы Р. Радзика посвящена анализу причин, обусловивших отставание процесса формирования белорусской нации, т. е. той же проблеме, которая заявлена в качестве цели нашего исследования. Поэтому на ее положениях остановимся подробнее. В качестве объектов сравнения были избраны литовцы, галицийские украинцы и словаки. Автор утверждает, что запаздывание национальных процессов в Беларуси было обусловлено содержанием белорусской народной культуры, особенностями социальной структуры и политикой государственной власти. По мнению Р. Радзика, для белорусской традиционной культуры был характерен чрезвычайно низкий уровень исторического сознания. Утверждение не лишено оснований, вместе с тем такой вывод мог бы быть доказанным только в результате проведения сравнительных исследований фольклора. Подобное исследование представляется нам весьма трудоемким и методологически проблематичным: как, например, измерять интенсивность исторического сознания. Автор же приводит ряд сторонних мнений относительно уровня его развития среди белорусов, что само по себе интересно, однако не тождественно собственно народным представлениям [379, с. 174, 175]. Необходимо добавить, что формы традиционного исторического сознания белорусов действительно изучены явно недостаточно. Однако даже первые опыты в этом направлении свидетельствуют, что эти представления были не столь бедны, как это может показаться на самом деле. Характерны в этом отношении предания о Рогволоде и Рогнеде, С. Батории, Ст. Понятовском, Екатерине II и т. д. [90, с. 76-78].
