Словаки не случайно выбраны из ряда народов центральной части Центрально-Восточной Европы в качестве объекта сравнения. Их этническая судьба во многом напоминает белорусскую. После гибели Великоморавского государства, в X-XI вв. словацкие этнические земли вошли в состав Венгрии и впоследствии не обладали какой-либо формой территориальной автономии. Это привело к мадьяризации социальной элиты, особенно в XVI в., когда в Словакии укрылось от турецкого нашествия значительное количество венгерских дворян.

Стартовые условия белорусского и словацкого движения, тем не менее, значительно отличались. Это касается и политической и социальной ситуации. Как уже отмечалось выше (в разделе об украинцах Восточной Галиции), благодаря реформам Марии-Тере-зии и Иосифа II модернизационные процессы в Словакии развивались значительно быстрее, чем в Беларуси. Это касается и личной свободы крестьян, и развития системы внесословного образования. Последнее неизбежно ставило вопрос о языке преподавания и предусматривало создание массовой социальной группы — учителей, способных этот вопрос поставить. Особенности образовательной реформы закрепляли тесную связь системы образования и церкви, что превращало священников в главную движущую силу национального движения в эпоху его становления. К этому необходимо добавить, что уже в конце XVIII в. около 12 % населения проживало в городах. Городское население было чрезвычайно пестрым в этническом отношении, однако в Словакии, в отличие от Беларуси, доля еврейского населения в городах была незначительной. Характерной особенностью социальной структуры (подобной на белорусскую) стало наличие многочисленной прослойки безземельной, или как ее называли «босоногой» шляхты, мало чем отличавшейся от крестьян, но пользовавшейся личной свободой и сословными привилегиями [332, с. 38]. Другая схожая черта — конфессиональное разделение, часть словаков (до 25 %) стала протестантами в ходе гуситской реформации, остальные были католиками.

Ассимиляция социальной элиты, также как в Беларуси, не была окончательной. Значительная часть ее сохраняла региональное сознание. При этом достаточно рано, уже в первой половине XVIII в., ее представители, например Ян Балтазар Магин, выдвигали идею политического равноправия словаков и венгров в рамках венгерской политической нации [370, с. 134]. Уже в это время появляется очерк словацкой грамматики Даниела Крмана [370, с. 72]. А в начале 60-х гг. Адам Коллар обратился с призывом к словакам не быть безразличными к своей национальности и языку [370, с. 135]. В целом словацкое движение возникло значительно раньше и развивалось значительно более интенсивно, чем белорусское. Так, в 1792 г. было основано Словацкое научное общество. В его деятельности в той или иной степени принимало участие свыше 240 чел., по большей части священники (77 % участников), в том числе протестантские священники составили 33 %, а католические — 44 % всех активистов [358, с. 101]. Конфессиональные различия чрезвычайно сильно повлияли на развитие национального движения. Среди протестантов со времен реформации в качестве литературного закрепился чешский язык. В 1787 г. католический священник А. Бернолак осуществил кодификацию собственно словацкого языка на основе западнословацкого диалекта. Этот язык позднее под названием «бернолаковщина» и получил признание среди словаков-католиков, главным образом священников [200, с. 199]. В 20-30-х гг. XIX в. Ян Коллар и Павел Шафарик (дети протестантских священников) попытались создать единый чешско-словацкий язык для обоих народов [332, с. 45]. «По сути это была довольно искусственная литературно-письменная формация, полученная в результате целенаправленной модификации чешского языка в сторону его сближения с народно-разговорным словацким языком ...» [200, с. 198]. При этом для Я. Коллара лично главным было не столько возрождение словаков, сколько славян в целом. Это лингво-идеологическое противоречие было разрешено Лю-довитом Штуром, создавшим в 1843-1844 г. новую грамматику словацкого языка. На ее основе в 1845 г. стала издаваться первая словацкая газета «Slovenskje narodnje novmi», характерно при этом, что выпуск первого номера отмечался в Братиславе и ряде других городов как праздник [200, с. 201]. Показателем достаточно высокого уровня развития словацкого национального движения стали события 1848 г., когда не только впервые была сформулирована национальная политическая программа, но были созданы национальные повстанческие формирования и формально провозглашена независимость Словакии [370, с. 231]. В 1861 г. активистам словацкого движения удалось собрать представительный национальный съезд (до 3 тыс. участников), потребовавший автономии в составе единого венгерского государства. Однако ни в первом, ни во втором случае политические устремления национальных лидеров практически не нашли сколько-нибудь массовой поддержки.

В первой половине XIX в. народы Центрально-Восточной Европы вступили на путь национальной консолидации. Хотя нигде эти процессы не получили массовой поддержки, диапазон их манифестаций был чрезвычайно велик: от собирания фольклора и первых опытов литературной обработки народных диалектов до формулирования национально-политических программ. Сравнивать их интенсивность не представляется вполне корректным. Только на первый взгляд уровни развития белорусского и эстонского движений, или украинского и словацкого были одинаковы. Все дело в том, что артикуляция этничности в каждом отдельном случае была вызвана достаточно случайным воздействием разнородных факторов. Так, эстонское движение имело куда больше шансов на развитие, чем литовское или белорусское, но реализованы они не были. Степень воздействия политического фактора была ограничена по той простой причине, что, вследствие низкого уровня модернизации, ни политические движения, ни государства не имели эффективных средств воздействия на массовое сознание. Куда большее значение имело лишенное какой-либо закономерности наличие попросту талантливых личностей в сочетании с хотя бы минимальной возможностью восходящей социальной мобильности.

В отличие от предыдущего периода, когда темпы развития национальных процессов у различных народов восточной части Центрально-Восточной Европы во многом определялись случайным набором детерминант, во второй половине XIX в. ситуация становится более определенной. На первое место выходят значение уровня модернизации и воздействие политического фактора, которые заслуживают детального анализа.

Под модернизацией, применительно к изучаемой эпохе, понимается процесс перехода от традиционного к индустриальному (модерному, современному) обществу. Его интенсивность отражает ряд индикаторов, включая экономическое развитие, распространение грамотности, горизонтальную и вертикальную социальную мобильность и т. д. На наш взгляд, именно этот фактор в наибольшей степени обусловил специфику этнической истории Беларуси второй половины XIX — начала XX в. Важнейшую роль сыграл уровень социально-экономического развития. Последнее время, в эпоху господства постмодернистского дискурса, такие утверждения, почти что в марксистском духе, воспринимаются едва ли как что-либо не совсем приличное. Не случайно в монографии Р. Радзика такой фактор как предмет анализа вообще отсутствует. Наше внимание к этим сюжетам не является результатом полученного в прошлом марксистского, в своей основе, образования, ни стремлением каким-то образом реабилитировать эту методологию. Учет социально-экономических факторов является составной частью модернистского подхода к исследованию генезиса наций и национализма. Но главное даже не в этом. Главное, что этот фактор, в принципе, «срабатывает», что будет продемонстрировано ниже. Его анализ позволяет протестировать эпистемологическую ценность не только модернистского, но и других подходов к исследованию интересующей нас проблемы: почему трансформация народов в национальные общности происходила с различной интенсивностью и различными результатами.