Павел Терешкович
Этническая история Беларуси XIX — начала XX века:
В контексте Центрально-Восточной Европы
Этническая история Беларуси XIX — начала XX в.: В контексте Центрально-Восточной Европы / П. В. Терешкович. — Мн.: БГУ, 2004. — 223 с. ISBN 985-485-004-8.
Рецензенты:
доктор исторических наук И. В. Чаквин; кандидат исторических наук, доцент А. Г. Кохановский
ВВЕДЕНИЕ
«Нет ничего менее определенного, чем это слово "культура" и нет ничего более обманчивого, чем прилагать его к целым векам и народам. Как мало культурных людей в культурном народе! И в каких чертах усматривать культурность? И способствует ли культура счастью людей? Счастью отдельных людей — вот что я хочу сказать — ибо может ли быть счастливо целое государство, понятие абстрактное, в то время как граждане его бедствуют?
Что такое счастье людей? И есть ли на земле счастье? И, коль скоро все земные существа и, главное, люди так различаются между собой, нельзя ли (можно ли) сказать, что есть счастье повсюду — во всяком климате, во все времена, во все возрасты, при всяком жизненном укладе, при всех катастрофах и переворотах жизненных судеб? Есть ли общая мера для всех столь различных условий и состояний, и рассчитывало ли Провидение на благополучие творений своих в любых жизненных ситуациях как на последнюю и конечную, главную свою цель?»
Йоган Готфрид Гердер
Одной из важнейших задач социальной (культурной) антропологии, сравнительно новой, но постепенно завоевывающей популярность на постсоветском культурном пространстве дисциплины, является объяснение единства и разнообразия человечества. Расшифровка генома человека продемонстрировала статистическую ничтожность расовых различий и, следовательно, еще раз подтвердила и объяснила тот факт, что все люди относятся к одному и тому же биологическому виду. Однако значение, придаваемое расовой принадлежности в различных этнических культурах, едва ли от этого стало меньше. Глобализация, Интернет, превращение земного шара в подобие деревни не только не приводят к уменьшению, но, наоборот, парадоксальным образом способствуют увеличению культурных различий. И если биологическое разнообразие и единство может быть объективно измерено и объяснено, то в отношении культурного у науки до сих пор нет ни надежного инструментария, ни даже единых концептуальных подходов. Весь долгий путь развития антропологии может быть интерпретирован как история мучительных поисков ответа на вопрос о причинах этого единства и особенно различий. Последние объяснялись принадлежностью к определенной ступени эволюции культуры, миграциями и заимствованиями, детерминированностью географическими условиями, конфигурацией культурных ценностей и т. п. Были периоды, когда различия объявлялись абсолютными, а выделение неких универсальных моделей считалось едва ли не неприличным, ибо могло подразумевать деление народов на более и менее развитые. Последнее десятилетие постмодернистская риторика призывает отказаться от поиска универсальных моделей (не по причине соображений морального толка, а исходя из их методологической бесперспективности) и сконцентрироваться главным образом на скрупулезно выверенном описании различий и их интерпретации. Но ни эпистемологические изыски постмодернистской антропологии, ни все ее предшествующее развитие не могут дать ответ на достаточно простой, на первый взгляд, вопрос: если человечество едино, то в чем это выражается и какие отклонения от этого единого могут считаться допустимыми, нормальными? Вопрос состоит не только в том, чтобы втиснуть в это единое некие, экзотически чудовищные с точки зрения европейского мышления традиции, например, зароастрийского погребения или меланезийского каннибализма, но в том, что выходит далеко за пределы чисто академических интересов антропологии. Он куда глубже и одновременно банальней. Это вопрос вопросов для любого общества, подверженного или желающего перемен, и особенно для тех, кто изо дня в день пытается определить: «Кто мы? Куда мы идем и... зачем?»
***
Не хотелось бы начинать книгу со штампа, но факт остается фактом — девятнадцатый век нередко называют «веком народов». В самом широком смысле слова это означает, что именно с этого века этничность становится одним из важнейших факторов истории, и в особенности европейской. Такое значение этничности обусловлено ее соединением с политикой в рамках национальных движений. Их развитие не только кардинально изменило карту мира, но и привело к тому, что, по меткому выражению Б. Андерсона, «в современном мире каждый человек должен иметь определенную национальность так же, как и мужчина или женщина свой пол» [326, с. 5]. Иными словами, сплетение этничности и политики приводит к формированию наций, вне зависимости от того, этничность ли используется политикой для их создания или политика создает эту этничность. Эти процессы и составляют основное содержание этнической истории нового времени.
В предлагаемой работе хотелось бы объяснить, почему этническая история Беларуси XIX-XX вв. сложилась именно такой, какой она была. Не секрет, что с точки зрения темпов формирования национальной общности белорусы значительно отставали от большинства народов Европы. С целью выяснить причины этого этническая история Беларуси была помещена в контекст широкого по географическим и социокультурным рамкам региона Центрально-Восточной Европы, с акцентом на его восточной части. Был проведен сравнительный анализ многочисленных факторов и составляющих национальных процессов у народов этого региона. Это позволило не только объяснить причинную обусловленность специфики этнической истории Беларуси, но и, как это ни парадоксально кажется на первый взгляд, лучше осознать, что же на самом деле происходило в то время.
Такой подход, естественно, нуждается в пояснении, но не хотелось бы вдаваться в подробные рассуждения о том, что представляет собой Центрально-Восточная Европа. В самом пространном толковании она включает территории от Эстонии на севере до входивших в состав Австро-Венгрии частей Румынии и Сербии. Историография этой проблемы столь обширна, что она сама по себе могла бы стать темой самостоятельного исследования. Однако это не снижает актуальности главного вопроса: если народы столь различны в историческом, лингвистическом, культурном и конфессиональном отношении, то можно ли вообще считать Центрально-Восточную Европу регионом? Не углубляясь в эту проблему, можно отметить общие черты, характерные для большинства народов.
Во-первых, это осознание, часто болезненное, своей «не совсем», «не до конца» европейскости, но все-таки европейскости, а отсюда — широкое распространение мифов и автостереотипов о себе как о «перекрестке», «мосте» и вообще существовании где-то «между» (Европой и Азией, Германией и Россией и т. д.). Во-вторых, что более существенно, это общая этническая судьба. Практически все народы региона к началу XIX в. лишились или не имели в прошлом своей государственности. Поэтому формирование наций у них (за исключением, отчасти, поляков и венгров) шло по одному и тому же этнонациональному сценарию — «национальному возрождению», в котором естественной, природной легитимности, этничности отводилась главная роль.
Используемый в работе термин «Центрально-Восточная» Европа может показаться непривычным по сравнению с более устоявшимся в нашей традиции определением «Центральная и Восточная» Европа, которое имплицитно предполагает противопоставление собственно Центральной и Восточной частей Европы. Но если Украину и Беларусь отнести к Восточной, то что тогда делать, например, с протестантско-католическо-православной Латвией, которая чисто географически уже никак не попадает в Центр и плохо соотносится с представлениями о Европе Восточной. Термин «Центрально-Восточная» снимает эти противоречия, подчеркивая этнокультурную непрерывность (в антропологическом понимании) региона. Кроме того, он более адекватен принятым в англо-американской и польской историографических традициях определениям «East-Central Europe» и «Europa Srodkowo-Wshodnija».
