Я помню обещание Брэндона приехать в город. Взять на заметку: нужно связаться с владельцем квартиры, узнать, будет ли она свободна.

— Ничего особенного. Снова проведу их с моим дядей. А ты?

— Я собираюсь найти подработку.

— На все праздники? — Приносят наш кофе. Я кладу нездоровое количество сахара в горькую черную жидкость. Ноа поднимает бровь, но ничего не говорит о моем пристрастии к сладкому.

— Да, мой универ в Лондоне позволит мне остаться на два семестра при условии, что я буду работать. Это значит, я должен пожертвовать вечеринкой по случаю дня рождения малыша Иисуса, но все в порядке. Я никогда не оставался один на Рождество.

— Ха. Ты явно никогда не был на Рождество в Нью-Йорке. — Я размешиваю свой кофе до тех пор, пока не удостоверяюсь, что не наберу полный рот нерастворенного сахара, и делаю большой глоток. — Ну и где ты собираешься работать?

Ноа открывает рот, и у него вылетает смешок, который кажется немного нервным.

— М-м-м… В Африке.

— Что? Я думала, что ты будешь стажироваться в газете или что-то подобное! Но Африка? Почему?

— Прежде чем приехать сюда, я понял, что получать международное образование можно действительно интересным путем, поэтому договорился пойти работать на некоммерческое агентство в Сьерра-Леоне. Оно освещает конфликт.

— Но… — «это опасно», — хочу сказать я. С другой стороны, исходя из того, что он сказал о своем детстве, Ноа привык находиться в опасных местах. Я поднимаю брови и протягиваю свою кофейную кружку ему. Он чокается своей. — Слава тебе за то, что делаешь что-то важное вместо того, чтобы разносить кофе в «Нью-Йорк таймс».

Он смеётся.

— Они бы меня не взяли. По слухам, я готовлю плохой кофе.

Наша еда прибывает, и мы продолжаем разговаривать; Ноа иногда постукивает меня ногой под столом, в то же время делая вид, что ничего не происходит. Мне, так или иначе, удается выдать экспромтом ответы на его вопросы о моей семье, придерживаясь правды настолько, насколько это возможно: моя мать тоже живет в Нью-Йорке, но мы не общаемся; мой дядя воспитывал меня последние четыре года; моя страсть к журналистике вышла из тяжелых уроков, извлеченных в прошлом; мой отец умер.

Ноа рассказывает о своей семье в Ирландии: о том, что был единственным ребенком, о давлении, которое на него оказывалось, чтобы заставить заниматься семейным бизнесом, прежде чем он рассорился со своим папой и уехал из дома на некоторое время. Наши истории не могли отличаться еще сильнее. Кажется, его родители чрезмерно вовлечены в каждый аспект его жизни, или, по крайней мере, они пытаются это делать. Моя собственная мать больше не хочет иметь со мной ничего общего.

Становится холоднее, когда мы уходим из «У Марго», возможно, это потому что суп согрел меня и ослабил давление в костях. Ноа хихикает, поскольку я дрожу, обхватывая себя руками и прыгая на снегу.

— Давай, — говорит он, притягивая меня ближе, и яростно растирает мои руки, а я смеюсь, когда Ноа трясет меня. Звук моего собственного смеха довольно быстро отрезвляет; кажется, что он даже не принадлежит мне. Когда Ноа понимает, что я полностью согрета, он останавливается и опускает взгляд: его глаза ищут мое лицо. На мгновение мне кажется, что он собирается наклониться и поцеловать меня, и, судя по выражению лица, Ноа знает это. Его глаза искрятся, когда он говорит:

— Пока нет, Эвери, — и тянет меня назад к университетскому городку.

Тебя не спасут

— Рифф звучит неправильно. И Пит? Пит, ты витаешь в облаках, что ли? — Коул сегодня вышел на тропу войны. Пит, навлекший на себя его гнев, — это наш басист, но и я не застрахован. Моя голова вне игры. Я слишком занят, прокручивая ситуацию с Кейси, уходящей из моей квартиры, и появившейся там Эвери. Черт, какие, мать вашу, были шансы? Я уверен, она плакала, когда бежала вниз по лестнице.

— Люк, начни сверху, ладно? И убедись, что не пропускаешь последний аккорд. Сегодня у тебя хреново выходит. — Коул до сих пор не простил меня за этот чёртов контракт с MVP. И за то, что не пришел к нему обсудить этот вопрос после работы. А я до сих пор не простил его за отправку демо CD за моей спиной.

Ритм меняется на более резкий, когда мы репетируем нашу новую песню Into Deep. Я написал ее за пару часов, пьяным, когда Эвери отключилась в моей постели. Тем вечером, когда я рассказал ей о книге мэра Брайта. Казалось, это было так давно. Песня о прощении и стыде. Также с крупицей вины, но я стараюсь больше не писать о ней. Максу никогда не нравилось, что я пишу о чувстве вины. Похоже, это был выход моих эмоций — вылить их на бумагу. Трудно отпускать прошлое.

Мы начинаем песню с самого начала: я вступаю первым, затем Пит на барабанах, после него Коул на бас-гитаре. И, наконец, Гас — его ритм-гитара обеспечивает последний элемент глубины, который необходим, чтобы придать мелодии завершенность. Пока что это только подбор музыки. Мы обычно так и делаем — изначально не прорабатываем детали, добавляя их в текст позже, когда наши руки могут работать, не продумывая основной ход песни. Остальные парни делают так, чтобы подстроиться, тем более что я один пою большую часть времени, и для меня это единственный способ писать музыку. Так, как научил Макс.

Мои пальцы двигаются по струнам Les Paul — выполненной на заказ гитары, которую я купил с моей первой зарплаты еще в Брейке. Черный лак с серебром, а по всему корпусу гравировка. Это произведение искусства. Моя гордость и радость. После всех лет игры гитара стала продолжением моего тела. Пятой конечностью. Я точно знаю, где должны быть мои пальцы в любой момент времени. И нахожу это естественным.

К тому времени песня завершена. Я закрепляю ее в памяти и чувствую, что она обосновалась в моих костях, прочно засев там. Мне никогда не нужно будет смотреть на сочиненную музыку снова.

— Лучше. Это было намного лучше, — говорит Коул. Он трет руками свою бритую голову; его татуировки на виду, несмотря на то, что в квартире чертовски холодно. Парень настаивает на проживании в старом складе внизу на территории доков просто потому, что акустика этого помещения отлично подходит для репетиций, и нет соседей, которые бы заставили нас свалить. А еще здесь высокие потолки, созданные для очень холодных зим.

— Думаю, теперь можно прогнать другие песни. Нужно убедиться, что все в порядке, прежде чем мы снова начнем давать концерты. Люк, ты уверен, что не работаешь двадцать шестого, правильно?

— Я свободен, — подтверждаю я.

— Отлично.

Это все, что я получаю от него. Отлично. Вздохнув, снимаю через голову ремень гитары, прислоняю ее к стене и направляюсь на воздух, на ходу выискивая пачку сигарет, которую вечно таскаю при себе. Я не хочу курить. Мне это не нравится. Я делаю это очень редко. Но табачный дым кажется единственным, что может очистить голову в эти дни. Кроме того, это дает мне передышку от напряжения, которое витает в доме Коула.

Мир снаружи окутан морозом. Здесь бесчисленное множество следов, ведущих к входной двери Коула: они появились здесь еще тогда, когда выпал легкий снежок, и заледенели в такой форме — ледяные отпечатки ботинок. Чертовски скользко. Столбы тумана и дыма поднимаются вверх от окружающих зданий, некоторые из которых до сих пор промышленные. Другие превращены в дорогие жилые многоэтажки.

Бездомный парень сидит на бордюре напротив судоходной компании. Его зовут Реджи. Мы иногда забираем его за бродяжничество. Заставляем что-то сделать со своей жизнью. Он печально знаменит по всему Нью-Йорку своими двусторонними плакатами с лозунгом о конце света, обычно нацарапанном спереди. Однако сегодня рекламного щита нет. Вместо этого есть промокший кусок картона, прислоненный к стене рядом с ним. На нем жирными черными буквами выведено: «Тебя не спасут».

— Как будто я этого не знаю, приятель, — бормочу себе под нос. Сигаретный дым горит в легких: воздух слишком холодный, но я все равно долго держу его глубоко в груди.