В разговор вступил дядя Гриша — Григорий Фролович Чиняев.

— А вот хоть как и ни было трудно, как тяжко ни приходилось нам, а находили время и еще и пели. Да еще как пели!

Были у нас заводилы — Зоя Ивановна, секретарь комсомольской организации, и заведующая клубом Гита Григорьевна Шулькина из эвакуированных.

Так у этой Гиты Григорьевны трое детей. Сама голодная, дети голодные, а она поет. На мандолине играет. Струнный кружок организовала. Духовой-то не могли наладить, видно, духу не хватило дуть в трубы-то. А так-то тренькали по струнам. Да и весело тренькали.

И выступали с концертами. Здесь, в Крутых Горках, то есть на нашей центральной усадьбе, да еще и ездили на отделения — в Карачелку, в Дубровное. А ехать не на чем, так и пешком — балалайки под мышку — и потопали. Это после одиннадцати — двенадцати-то часов работы!

Спрашиваю: а как встретили в «Большевике» День Победы? Марфа Васильевна оглядывает всех, как бы спрашивая у них согласия, и негромко повторяет мой вопрос: «Как встретили?» Затем продолжает:

— Хоть и ждали, хоть и верили и знали, что вот-вот конец войне придет, а когда объявили по радио, что вот он, конец-то этот, так вроде ошалели.

И опять все бежали, бежали и кричали: «Победа! Победа!» И я бегу со всеми и тоже кричу: «Побе-е-да!» А сама смеюсь и реву. Только и в тот раз мы знали, куда бежать, — к памятнику Ленину. А рядом стоят мужики и курят. Только это уже не те мужики — у кого пустой рукав в кармане, у кого нога деревянная. Стоят, значит, и курят. Молчат. Только курят. А ведь видно же все, табак совсем не тот. Совсем не тот табак…

Потом у памятника на заступочек встал тогда наш директор Косарьков (Соломенник как ушел в армию, так больше и не вернулся), снял свою фуражку и сказать что-то хотел, да не смог, видно, не совладал с собой и просто закричал: «Ура-а-а!» И мы все тоже кричали: «Ура!» А кто-то принес ружье и пальнул кверху. А я подумала, что ни Саша, ни Коля никогда больше здесь не будут…

Так кончилась война.

Победа, выстраданная и завоеванная потом и кровью, принесла и радость и печаль. Печаль об ушедших в бой и не вернувшихся оттуда.

Кончился последний военный год, и над теплой землей буйно цвели вдруг воскресшие яблони.

Однако весна не приготовила много радости. Земля была истощена, люди измотаны, техника пришла в разнос. И по-прежнему было голодно. Еще действовали хлебные карточки. Недоедали дети.

С фронта вернулись немногие. Да и те, вернувшиеся, были, как тогда говорили, «излом да вывих».

Подошла пора сеять. Время ответственное. Как-то оно пройдет?

Так уж сложилось, что совхоз «Большевик» был чем-то вроде барометра. Барометром настроения людей, их мерой ответственности. Хорошо идут дела в «Большевике», доброе настроение в Шумихе, во всем районе. Застопорилось что-то в совхозе, хромает на обе ноги весь район. А Шумихинский район в Курганской области очень заметный. На него оглядывались и другие.

И вот едет в Шумиху, а оттуда, разумеется, и в «Большевик» Геннадий Федорович Сизов, в то время первый секретарь Курганского обкома партии, ныне председатель Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС.

Об этой запомнившейся надолго поездке он и сейчас вспоминает с невеселым настроением:

— Весна в тот год выдалась ранней, в апреле уже хоть сей. А на дворе уже май… Еду я, значит, по районам, — вспоминает Геннадий Федорович. — А в степи тихо, жутко — ни трактор не тарахтит, ни машина не пройдет. Почва уже прогрелась, зерна просит, марево струится над теплой землей. Но стоят тракторы! Не идут машины. Молчат, будто умерли — запчастей нет! А в иных бригадах и тракторов-то вообще не было.

Заехал в «Большевик». Направился в совхозную контору. Но попасть туда сразу не удалось: у самого входа окружили меня женщины. Узнали. Да и верно, как не узнать — я и до этого в совхозе бывал часто, раза два по крайней мере в месяц обычно.

Так вот, окружили они меня, не пускают, за рукава тянут несмело, просят:

— Хлебца бы ребятишкам в детский садик… Не помирать же им с голоду. Война кончилась ведь…

И сейчас помню лица этих женщин — темные, худые. Смотреть в их голодные глаза было невыносимо. Многострадальные кормилицы, они не о себе заботились и переживали всю долгую войну — о фронте, о победе, о детях. О себе у них и мысли, видимо, не было.

Война-то кончилась. Победа на нашу улицу пришла. Но сразу-то ничего не делается. Страна опустошена. Хозяйства запущены. Земля обрабатывалась кое-как — ни техники настоящей, ни специалистов. Откуда хлеб?!

И вот можете представить вы себе мое невероятное, нелепое и, можно сказать, жестокое положение: сам-то я приехал как раз за этим — просить у них хлеб! Забрать хлеб.

Вот ведь какие трагедии были…

Были истории и еще печальнее этой. Только вспоминать их сейчас не хочется, да и не стоит.

Одним словом, время было страшно тяжелое: скот кормить нечем, людей кормить нечем. Своих, совхозных, не оделишь, голодные. А ведь надо еще, мы должны были это делать, кормить страну, рабочий класс кормить…

Сизов долго молчал, перенесясь, видимо, мыслями, да и чувствами своими в те трудные далекие годы. Потом заговорил о том, как вставали люди на ноги, как поднимался «Большевик».

Где-то улучив паузу, я несмело спросил у Геннадия Федоровича, чем все же окончилась та печальная история с женщинами, ребятишками и хлебом…

Геннадий Федорович посмотрел на меня удивленно и строго, почти сердито и спросил:

— Ну а как же вы думаете чем? Как я мог поступить в тот момент?

Сизов уже спокойно закончил:

— Дали же, конечно, ребятишкам хлеба. И мяса дали и молока. И конфет-леденцов достали.

Помолчав, вспоминает дальше:

— …В другое хозяйство заехал. Тоже тихо, не сеют — горючка кончилась и кормежки нет. А голодный человек, что он наработает?! Такие тогда были дела… Вот и носишься по области из конца в конец, перебрасываешь из одного места в другое — кому бензин, кому подшипники, кому мясо. И уж вовсе не директор треста совхозов я был тогда (это еще до обкома), как официально значился, а просто «доставало». Так я сам себя тогда окрестил…

Какие уж там сроки сева, агротехника! Земля и без того запущена, истощилась за войну. Что она могла родить? От силы пять-шесть центнеров на гектар.

А пришла уборка, та же картина: убирать нечем. Но ведь надо еще и зябь поднимать! Сибирь, она весновспашки не любит. Чем? Какими силами и средствами все это делать? Сейчас вот совсем другое дело, все зависит от ума. А тогда хоть у тебя семь пядей во лбу, не прошибешь. Да и урожай, если вдруг выпадет, тоже беда. Помню, в один послевоенный год уродилось по тридцать пять центнеров на гектаре. Как их взять? «Коммунар» — комбайнешко слабосильный, не по такому урожаю. Захлебывается, давится хлебом. А тут еще дожди — и вовсе встала техника. Потом снег. Запал хлеб… Но ведь жалко, хоть тут плачь! Искали спасение. Молотили по весне. И знаете, по восемнадцать центнеров весной еще все равно взяли!

Вот так мы поднимались после войны. И в конце концов все-таки болезни прошли, дитя выжило…

— Но случилось, понятно, не сразу. Коренной поворот произошел восемь лет спустя после мартовского Пленума ЦК КПСС 1953 года.

Именно после этого Пленума в «Большевике» по-настоящему поняли и учение своего славного земляка Терентия Семеновича Мальцева. Система Мальцева обрела тогда уже и материальную силу. Его советы, его многолетний опыт становятся зримым достоянием хозяйства…

Почему же о нем здесь, о Терентии Семеновиче? Хотя почему бы и нет: Мальцев тоже сибиряк, тоже курганец. Не только зона — область одна, земляки. Но истинная-то суть здесь не в этом.

Есть люди, не рассказав о судьбе, о мыслях и поступках которых, труднее понять судьбы и биографии других людей, живущих рядом. Именно таким человеком видится мне Терентий Семенович. Без его судьбы, без его отношения к полю не понять до конца и биографию поля «Большевика», хлеборобов.