Это была тревога.

Это была спешащая, отводящая быстрый взгляд тревога, за спешкой и брызжущей активностью скрывающая страх потерять в секунду всё. Это было желание успеть пожить на полную катушку сейчас, потому что потом будет только хуже: сомкнутся стены, закроются окна и двери и нельзя будет даже того, что всё ещё можно.

То же, – вспомнила Лаванда, – смутно было рассеяно и по всему городу, от окраинных улочек до главных проспектов, оно курилось над землёй и по домам и деревьям поднималось к нахмуренному небу. Но тут – вблизи от центра, в толпе людей – ощущалось отчётливее. Будто тень висела над Ринордийском.

Будто тень висела над душами людей.

– Феликс?

– Мм-да?

– А в Ринордийске всё спокойно?

Феликс взглянул одновременно с интересом и настороженностью:

– А почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется… что-то не так с этим местом. И что-то не так с этими людьми. Вообще со всем городом. Как будто что-то угрожает. Что-то большое, тёмное. Как будто пока всё нормально, но оно выжидает.

– Ты тоже это чувствуешь? – быстро проговорил он.

– Да… Так оно и вправду есть? Это не кажется?

– Не кажется, – Феликс отвёл взгляд. Зачем-то быстро огляделся по сторонам. – В Ринордийске действительно не всё спокойно. Если хочешь, я тебе расскажу. Но только не здесь.

– Хочу, – закивала Лаванда. Конечно, она хотела. Кто откажется узнать тёмные пугающие тайны.

– Тогда пойдём к фонтану. Там безопаснее.

Они прошли в дальнюю, совсем безлюдную сейчас часть парка. Котлованы и траншеи сходились здесь к одному огромному и глубокому круглому фонтану. В центре его возвышалась зеленоватая статуя: воинственная дева заносила меч над припавшей к земле и готовой к прыжку мантикорой. Наверно, этот вид поражал воображение, когда фигуры стояли начищенные до блеска и орошённые брызгами воды, но сейчас они были как старое воспоминание о величии и красоте.

Феликс присел на бортик фонтана, жестом пригласил Лаванду устроиться рядом.

Каменный бортик оказался довольно холодным, да и было вокруг странно, точно в брошенном на зиму городе, где никто не живёт.

– А почему тут? – спросила Лаванда.

– Здесь некому подслушивать. Летом тут толпы людей и говорить о чём-то небезопасно, но до того, как заработают фонтаны, сюда никто и не посмотрит. Зимой на это место вообще не обращают внимания.

Она невольно обернулась в поисках людей, которым зачем-то понадобилось подслушивать их разговор, но здесь и правда никого не было, кроме них двоих. Только прохладный ветер гулял в пожухшей стелящейся траве и над пустой чашей фонтана.

– Так ты хотел рассказать? – напомнила Лаванда.

– Да, – Феликс, казалось, собирался с мыслями и решался на что-то. Наконец он заговорил. – У нас всё не очень-то хорошо. Это из-за Нонине.

– Из-за чего?

– Софи Нони́не, – повторил он, но, наверно, взгляд Лаванды выдавал, что понятнее ей не стало. – Правительница нашей страны, – и уже совсем удивлённо. – Ты что, не слышала?

– А! – вспомнила Лаванда и закивала. Это имя она, конечно же, слышала то тут, то там. – Да, разумеется, о Нонине я знаю. Но… причём тут она?

– А вот в этом всё и дело. Это я и собирался рассказать.

Софи Нонине пришла к власти около десяти лет назад. Лаванда тогда была совсем ребёнком, а кроме того, ещё не жила в Юмоборске, а значит, едва ли могла это помнить.

К тому времени страну уже много лет возглавлял Эдуард Чексин, несменяемый президент-узурпатор, окончательно в итоге доставший не только протестные массы, но и многих своих сторонников, а кроме того, успевший развязать войну на нескольких окраинах страны сразу. Поэтому все, казалось, вздохнули с облегчением, когда группа подпольщиков во главе с Нонине положила конец власти Чексина и после серии коротких, хоть и кровопролитных восстаний окончательно утвердилась наверху.

Софи стала законным президентом, её поддержали очень многие. Казалось, жизнь начала налаживаться. Но…

– Скажи-ка мне, Лав, – прервался Феликс. – До какого момента вы успели пройти историю? «Чёрное время» уже было?

– Это… – Лаванда попыталась вспомнить всю эту запутанную терминологию и связи её со смыслом. – Это когда был тоталитаризм, да?

– Да, демократический тоталитаризм так называемый. Тогда дальше, ты поймёшь…

…Но только показалось.

Начав со всенародной эйфории и небывалого подъёма страны, Нонине довольно быстро оборотилась другой стороной. Иногда казалось, что это просто реинкарнация Чексина пришла к власти, а никакой Софи Нонине, которая так нравилась всем, никогда и не было.

Первые звоночки раздались, когда спешно были прикрыты только успевшие открыть рты альтернативные газеты и телеканалы.

– Она перевела всё на госуправление, и сейчас все источники завязаны на неё. Кроме тех, что запрещены, разумеется. Так что у нас теперь только хорошие новости, – усмехнулся Феликс.

Дальше – больше. Похоже, для Софи было очень важно, чтобы все преисполнились сознанием величия страны: огромные средства тратились на свежеизобретённые «народные праздники», названия которых даже не сохранялись в памяти, и, без сомнения, эффектные, но явно не самые необходимые населению проекты, вроде подготовки шикарных международных соревнований или недостроенного по сию пору квартала небоскрёбов в Ринордийске. В школах вводились программы углублённого изучения истоков отечественного патриотизма – таково было полное официальное название… В повседневную же жизнь, с которой приходится сталкиваться каждый день, начало возвращаться – сначала осторожно, по краешкам, а потом вполне уверенно – привычное со времён Чексина запустение. Личная идея Нонине – так называемая ГГД, грандиозная дорога на сваях, пересекающая страну с запада на восток, – давно застряла где-то на полпути, в междугородье. Сверкающей лентой тянулась она сквозь вырубки и покосившиеся дома посёлков.

– А после переизбрания, – проговорил Феликс, – президентского поста ей стало, по-видимому, мало. Наша Нонине объявила себя единоличной и абсолютной правительницей. И обращаться к ней теперь следовало «Ваше Величество».

– Она стала королевой? – удивилась Лаванда.

– Нет… Слово «королева» ей чем-то не понравилось. Просто – Правительница. Наша Правительница Софи Нонине. Это ведь так просто и понятно, разве может быть иначе.

Сразу после введения нового титула зашептались: Нонине то и дело сравнивали с основателем «демократического тоталитаризма», чей образ на века отпечатался в истории. Сторонники её, впрочем, утверждали, что это бред: будь это действительно так, не очень-то получилось бы шептаться. Но что уж точно – Нонине неожиданно обнаружила страстную тягу к всевозможным запретам. Ей не нравились жилые дома ниже пяти этажей в высоту в городской черте (нерационально используется пространство), ей не нравились пробки для шампанского, вылетающие в незапланированном направлении, а заодно и вся стеклотара (нарушение техники безопасности), ей не нравилась любая символика, не зарегистрированная официально строго оговоренным порядком… Всё, что не нравилось Нонине, попадало под запрет и становилось вне закона.

Но больше всего она не любила неуважительные речи о своей персоне. Запрещались они теперь не только в официальных источниках, но и в частных разговорах. Была создана целая отслеживающая сеть, которая работала днём и ночью. Такое ощущение, по крайней мере, складывалось по результатам этой работы.

Поэтому недовольный шёпот был не особо громок, когда Нонине «запретила интернет» (на самом деле не совсем так, но официальный налог на любые устройства, имеющие доступ к сети, и неофициальное выдавливание всех операторов, кроме государственного – с чёрным списком и никакой связью, – сделали своё дело). И когда почти закрылись границы страны – ибо разрешение на выезд приходилось выпрашивать в частном порядке – тоже был молчок.