Самые поздние новости были ей, в принципе, уже известны, а потому не вызывали интереса. Последние вырезки: затопление северного побережья в западной части страны, уровень воды в Юмоборске продолжает повышаться, на помощь высланы все вертолёты спасательной базы, проводится эвакуация, база для пострадавших разбита в центре соседней области (Иржице), – обо всём этом она и так знала куда больше, чем хотелось бы. И даже больше, чем было в архиве: здесь не упоминались ни недельное молчание, в то время как вода всё прибывала, ни возникшая путаница с документами и продовольственными карточками, ни многое другое.

Лаванда закрыла последнюю папку и, оставив ту лежать у тайника вместе с другими, перебралась к Феликсу.

Тот уже смотрел «линию», сидя при этом на самом краешке дивана, будто готов был в любую секунду сорваться и бежать куда-то. Лаванда тихо опустилась в соседнее кресло.

– Я прочитала.

Феликс сейчас же повернулся к ней:

– Да? И что ты думаешь?

– Думаю, это очень хороший архив… – сразу проговорила Лаванда, подбирая между тем слова для других, менее очевидных мыслей по этому поводу.

Феликс продолжал внимательно смотреть ей в глаза: было понятно, что он ждёт чего-то и о самом предмете их разговоров, а не только формальной похвалы. (Хотя похвала, безусловно, была ему приятна: он удовлетворённо прижмурился, как зверь у тёплого камина).

Лаванда машинально скользнула взглядом по экрану: там всё та же Китти Башева что-то говорила, долго и беспрерывно.

– Мне кажется, – наконец заметила Лаванда осторожно, она не знала, какой будет реакция, – мне кажется, у Софи есть какие-то цели… Какие-то большие, грандиозные цели. И она действительно пытается вести всех туда – туда, где, по её мнению, находится какое-то всеобщее благо, земля обетованная.

– Неужели, – насмешливо протянул Феликс. – Наверно, это обетованная земля для неё и её ближайшего окружения? Тогда может быть. А всякий люд там нужен исключительно в качестве обслуги.

– Нет, не то, – Лаванда помотала головой. – Нонине не похожа на человека, который преследует собственную выгоду… Только собственную выгоду, по крайней мере. Там есть что-то ещё. Нечто большее, что движет ею.

– Может, ты даже знаешь, что?

– Не знаю, – печально призналась Лаванда. – Может быть… Величие страны…

Феликс громко и нарочито рассмеялся.

– Нонине – и мысли о стране? Да. Смешно.

– Мне кажется, она любит страну, – с усилием проговорила Лаванда, пока Феликс не переставал смеяться. – Да, страну она по-своему любит – как-то очень по-своему. Другое дело, что она совершенно не любит людей… Я бы даже сказала, терпеть их не может. И, возможно, боится.

Феликс кивнул:

– Отличные качества для правителя.

– Как правитель она тот ещё подарок, конечно, – согласилась Лаванда. – Но как человека её можно попробовать понять. Мне кажется, она просто запуталась где-то… Ей видится, что она делает всё правильно, она искренне думает, что действует во благо. А на самом деле…

Она замолчала, присматриваясь к образам, которые возникали в голове. При мысли о Софи почему-то представлялось что-то не из человеческого мира: что-то дикое, стихийное, что-то суровое и величественное, что-то опасное и несущее гибель, но в то же время прекрасное в своём одиночестве.

– Да-да, конечно. Нонине просто ничего не знает. Ей не докладывают. А на самом деле она белая и пушистая.

– Этого я не говорила, – возразила она. – Нонине далеко не ангел. Но у неё есть какая-то своя правда, не такая, как у нас, но для неё эта правда – единственная. Если бы можно было поговорить с ней…

– И что? – Феликс смотрел вопросительно и немного мрачно. – Поговорить и всё объяснить – это ты имеешь в виду? И что дальше? Нонине скажет «Я запуталась, я раскаиваюсь», да?

Лаванда вздохнула:

– Ну не так, конечно. Но мне кажется, с ней всё же можно было бы договориться. Хотя бы попробовать.

– Попробуй, – Феликс пожал плечами. – Наверно, можно прийти вот так в резиденцию, сказать, что у тебя есть разговор, и попросить провести к правительнице…

– Что, правда? – заинтересовалась Лаванда.

Феликс испуганно уставился на неё:

– Господи, нет, конечно. И не вздумай мне тут… лишних телодвижений… Это сейчас опасно, – он покачал головой.

Она задумчиво кивнула:

– Я уже поняла…

И ночь пришла к ней.

Глубокая беззвёздная ночь – тёмная без фонарей, что остались за толстыми и надёжными стенами резиденции.

Софи не спала. Она слушала, как тихо, на тысячу тонов рокочет Ринордийск.

Этот рокот никогда не оставлял её в покое. Казалось, надо продолжать что-то делать, нельзя просто лечь и заснуть.

Можно ещё раз перечитать отчёты за день… Впрочем, выудить из них что-то новое она уже вряд ли была сейчас способна – до следующего раза.

Однако уложить всё в голове, прояснить и составить единую картину будет нелишне.

Она не включала свет в кабинете – она почти никогда не включала свет по ночам, – только зажгла свечу на столе. Незачем тем, кто смотрит снаружи, знать, что она не спит. Кто бы ни смотрел.

Там, за стеной, шумело, будто город переговаривался на разные лады. Странные шорохи, далёкий, чуть слышный вой, шум прокатывающихся по асфальту колёс… Изредка слышалось тихое многоголосье: то вдруг резкий окрик, то сдержанное шипение, то невнятный гул, требующий чего-то.

Софи знала: это голоса Ринордийска, всегда нового и с рождения старинного, плывущего по волнам времени и всегда остающегося на том же месте.

Ринордийск тоже не спал. Огромным чёрным зверем поднимал он порой голову, взмахивал длинным хвостом, подёргивал чуткими ушами. Жёлтые глаза вспыхивали мутными огоньками, а зубы готовы были клацнуть, если не вовремя протянуть руку.

С ним не спали все те, кто жил здесь когда-то. Это их голоса просачивались сквозь щели в окнах, сквозь каменную кладку стен. Победители и побеждённые, подлецы и герои, получившие по заслугам и невинные жертвы… Ринордийск не забывал никого.

Они шелестели всё настойчивее и настойчивее, они пели тут каждую ночь. Как же ей надоело это пение…

Впрочем, нет, это всего лишь крысы, – в очередной раз решила Софи. Их ведь так много в городе.

Да, крысы… Софи подобрала откинутый на стул плащик, завернулась в него поплотнее: ночью тут становилось холодно. Вот они, все здесь – её трофей, её добыча; теперь они были обезврежены и абсолютно безопасны.

Софи не любила крыс, но поверженные они её не пугали. Ведь теперь она полностью властвовала над ними.

Она снова вернулась к отчётам: пробежала их мельком глазами, разложила на столе, как причудливый пасьянс, передвигая туда и обратно отдельные листы, объединяла, разъединяла, ловила взглядом все значимые моменты и снова сводила всё воедино.

Здесь нельзя отворачиваться ни на минуту: или всё, что было твоим, выскользнет из твоих рук и будет утрачено навсегда, а те, кто были с тобой, сотрут тебя в порошок. Голоса за стеной знали. И они шептались и об этом тоже.

В Ринордийске не всё спокойно, что бы там ни пелось в глупой старой песенке. Софи хорошо это помнила.

Феликсу, по его же собственному признанию, крайне повезло с работой: не надо таскаться на другой край города каждое утро, да и вообще куда бы то ни было таскаться. Статьи он писал, когда было удобнее, а потому таким прекрасным днём, как этот, ничто не мешало погулять.

Солнце светило с неба, и небо было глубоким, бездонным и ничем не ограждённым. Неосторожное движение – и мир ухнет туда.

Здесь, внизу, только высохший после потоков снега асфальт набух трещинами: каждая обострилась, вычернилась, но прохожие всё равно их не замечали, всё так же спотыкались и так же куда-то торопливо бежали.

Справа Феликс рассказывал что-то. Кажется, начал он с истории той высокой башни, ярко белеющей в отдалении, и с того, что и когда в ней располагалось, но очень быстро перескочил на что-то ещё, и ещё, и ещё, и Лаванда давно потеряла нить повествования. Было сложно слушать и потому, что слева то и дело проносился гул очередного автомобиля. Она уже свыклась с мыслью, что они едут по своей дороге и можно не оборачиваться каждый раз, разглядывая, стоит ли отскакивать в сторону. Но звук этот всё равно напрягал и отвлекал на себя внимание. Да ещё и солнце… Люди… Весь этот шум и блеск.