Они не отнимали еще рук, и Клаус почувствовал, что Нора пожала его пальцы, он не ответил и пожал руку Доротеи. Она не ответила.
В кухне они пили липовый с мятой чай для крепкого сна, не разговаривая, довольствуясь теплом присутствия друг друга. Нора ушла первая в свою багажную комнату, и оттуда уже донеслось пожелание:
— Schlaf Ihr gut.
— Спокойной ночи, — равнодушно отозвалась Доротея.
Клаус один сидел за столом, над которым низко висел стеклянный абажур, бросавший на него светлый круг. Сверху над темным диском выступало изумрудное полушарие. Зеленый свет связал его с юностью, с длинным полутемным залом университетской библиотеки, где он провел столько счастливых часов.
Зеленая лампа была у него и дома, пока однажды в дверь не позвонили. Открыли соседи, и через мгновение комната наполнилась людьми, пахнувшими сапожной ваксой. Один из них зацепил нечаянно шнур, потащил. Стеклянный абажур разбился на мелкие кусочки, уцелевшая оголенная лампочка их освещала скучным канцелярским светом.
Мама всплеснула руками, бросилась собирать осколки совочком и щеткой, а пришельцы с планеты тюрьма рылись в столе, в книгах, в белье, не обращая внимания. Как далеко ушло это время, подумал Клаус. Провидение и судьба были к нему, баловню, пожалуй, милостивы. «Тебе наградою будет твоя жизнь», — вспомнил он библейское, и зябко повел плечами.
В дверях стояла Доротея в короткой ночной рубашке с синей строчкой по краю. Свет от лампы падал так, что под тканью виден был темный треугольник.
— Я проснулась, — сказала Доротея удивленно. — Ты еще не собираешься спать?
15
Лео Рихардович Штеттер проснулся в своей кровати под балдахином, когда кафедральные часы начали бить семь часов. По привычке, унаследованной от великого прапра…деда, сражавшегося в далеком Париже за власть — как потом оказалось, и за жизнь — французского короля, он считал удары. Семь — и сегодня, как вчера и завтра. «Если Богу угодно», — добавил он тоже по привычке, воспитанной в нем гувернером, протестантом.
Дверь медленно приоткрылась, и в спальню вошел персидский кот Базиль. Он уселся посередине и посмотрел на Лео, словно хотел удостовериться в добром расположении духа хозяина, однако и несколько надменно, как свойственно котам этой придворной породы.
— Грюци, — сказал Лео.
— Мяу, — отозвался Базиль.
Они вместе подошли к двери балкона и вышли. Этажом ниже располагалась балюстрада, отделявшая каменный перрон от газона, здесь начинавшегося и уходившего к горизонту, обрамленного по бокам липовыми аллеями. На газоне сидел любимый пойнтер Штеттера. При виде хозяина он вскочил и начал, повизгивая, размахивать хвостом, готовый услужить. Презрительно фыркнув, Базиль смотрел свысока на собаку.
— Грюци, — сказал Лео. Он надавил на какую-то кнопку, и в ответ коротко звякнул звонок: гувернант отвечал, что завтрак будет приготовлен в столовой в семь с четвертью, как и полагается в хороших домах, где хозяева не позволяют долго спать ни себе, ни в особенности своим сбережениям. Знаменитый талант притчи с утра отправляется в путь и вечером приводит с собой целую кучу детей. Кальвин — патрон части предков Лео — был бы доволен; католические же, поначалу нахмурившись, помня о власти мамоны, потом улыбнулись бы тоже, убедившись, что все новые приобретения безупречны, честны и отмыты до блеска.
За утренним кофе Лео просматривал самую лучшую — если б возник и такой странный конкурс в наш век неустанных соревнований — газету мира, фамильярно прозванную Энцеце, по трем заглавным буквам (не путать с ужасной мухой, распространительницей сонной болезни). Новости культуры питали его воображение и мысль, пока молекулы, привезенные в зернах из далекой Бразилии, расшевеливали его кровь, заставляя ее быстрей орошать нужные участки мозга.
Несомненным знатоком тут был профессор Ингольд, его заметки о русской литературе Штеттер ценил и любил, хотя и склонен был не соглашаться с чрезмерным пессимизмом ученого. Тот писал о приверженности русских к крепкой власти, переходящей, в конце концов, в диктатуру. Вот и сегодня критик тревожился о нашествии в их стране новопоставленных памятников Сталину, создателю гулага.
Что ж, русских можно понять: их боялся весь мир, а теперь все их ракеты кончились пшиком. Им осталось оглядываться на прошлое, признаться в любви к тирану и поднять его на щит, и тем самым подняться в собственных глазах, хотя бы и стоя на коленях, но зато над всем миром.
Лео быстро знакомился с состоянием вселенной, почесывая за ухом Базиля, презрительно фыркавшего, но принимавшего ласку. Персидские коты лучше других пород соблюдают субординацию; они обычно и евнухи.
Экономические страницы Лео пропускал: в конторе по управлению его состоянием работали специальные служащие. Сегодня должен был появиться один из них, и главный: Лео пришла недавно мысль учредить какую-нибудь премию; он еще не знал, для какого рода искусств. Если для живописцев, то это удобно для вкладчиков его банков: они могут вкладывать сбережения в картины, а картины отдавать на хранение в банк. Скульптуры бывают громоздки, это лишние хлопоты, а вот плоские высокого качества картины очень удобны, экономичны. Сущие шедевры! Приз за лучший роман или книгу влечет увеличение веса в политике, он будет стрелочник важный, — пустит ли он бронепоезд сатиры или цистерну с пьяной эротикой, отряд кальвинизма или призыв к спокойной потребительской жизни, — все зависит от настроения его, Штеттера Лео. И уж постараются ему не портить его, его настроения.
Самое же непосредственное удовольствие — премия музыкальная. Юные, прекрасные, взволнованные претендентки трепещут, краснеют, бледнеют и ждут гласа судьбы. А ведь он, Штеттер, и не будет ничего говорить своим голосом, он голосом председателя жюри — спокойным, звучным, приятным, такой у Физельна регента, его и позвать в председатели, — объявляет: третье место такому-то, второе еще одному, первое такой-то…
Действительно, не пора ли подумать о наследнике Штеттер Estate… Подобрать ему достойную мать. Вот эта симпатичная русская пианистка… глаза голубые, влажные… рот пунцовый… нос скорее среднеземноморский, притуплен конец. Подбородок умеренный: нет в нем тяжелой немецкой воли (и представления), но нет и безволия Евы, обильной, доверчивой к страсти, бывает, и ненасытной. Она играет отлично и уже была лауреатка, и всегда под рукой: пианистка городского оркестра. «Премия Лео»! По-моему, хорошо прозвучит.
Он подумал о Клаусе и его гостьях с удовольствием. С нежностью даже: это артист, хотя и писатель. Мечтатель. Есть шанс, что после смерти его найдут толстую пачку исписанных мелко листов. Неразборчивым, разумеется, почерком, они пишут всегда для себя, в мыслях нет, что другим разбирать их морока.
И прекрасные сестры. Нора ближе ему своей предприимчивостью. Проект в Бразилии, правда, странный, филантропией отдает, но почему бы и нет, среди филантропов всегда найдет кучер их колымаги, который сошьет себе кафтан из их экономий. Доротея ему интересна своей непонятностью… неподвижностью… приверженностью Клаусу. Зачем он ей? Упал, как спелое (перезрелое?) яблоко в подол? Штеттеру были приятны мысли о них — весьма непохожих на круг его родственников, на сотрудников управителей, рассудительных, загибающих пальцы при подсчете выгод от строительства новой гостиницы.
Почтительно звякнул звонок: с докладом Бауэр, секретарь. Он и входил уже с папкой под мышкой, приветливо глядя издалека в глаза Штеттеру, приближался, не отрывая взгляда, приготовив руку для братского демократического пожатия. Лео вдруг вспомнил совет не смотреть собакам в глаза, это их пугает, они могут взбеситься. Глядя в сторону, он огорошил Бауэра вопросом:
— Вы музыку любите?
— Видите ли, господин Штеттер… люблю ли я музыку? — повторил он, усваивая вопрос, приближая его к себе, снижая остроту, приручая его неожиданность.
— Хочу учредить конкурс пианисток, — сказал Лео.
