Он заторопился вернуться.

Доротея увидела красивый пакет и догадалась, что это подарок ей. Возможно, и объяснение.

— Дора… — сказал Клаус, назвав ее уменьшительно ласково, — я проходил — увидел — и мне захотелось…

Знак внимания показался ему вдруг ничтожным, не достающим до величия хозяйки этого странного дома. Он схватился, словно утопающий, за воспоминание о польском римском Папе, имевшем пристрастие к женской обуви.

Отступать было поздно, он пакет протянул. Доротея взяла его медленным жестом, как бы взвешивая, и осмотрела со всех сторон.

— Ты ведь не завтракал, — сказала она. — Чай, между прочим, готов. И яйцо я сварила всмятку.

В далеком кухонном уголке стол показался крошечным.

Доротея разворачивала пакет.

Вместо белой ткани высунулась темная. Женщина руку продела в чулок, и в глазах Клауса позеленело: он был фиолетовым. Продавщица ошиблась. Или, может быть, он со своей дурацкой затеей.

— Спасибо, Клаус, — голос Доротеи прозвучал отчужденно, и гримаса улыбки застыла.

— Совсем не тот цвет, что я выбрал! — в отчаянии вскричал Клаус, готовый вырвать покупку из рук Доротеи. — Этот нужно вернуть!

— Да, разумеется, — сказала женщина безучастно, отдавая ему пакет. — А впрочем, можешь оставить для Норы. Она любит этот цвет. И этот оттенок. Пожалуйста, завтракай. Я пойду одеваться.

— Уверяю тебя, Доротея, я не хотел…

— Разумеется, — ответила та. И взглянув на него, смягчилась. — Не тревожься так. Это случайность.

У него посасывало под ложечкой, как бывало, когда он предчувствовал удар судьбы или угрозу перемены в существовании. Безмятежность жизни на озере показалась ему райской. И тамошние дружбы. События искусств. А в этом доме было нечто от холла вокзала, не хватало лишь рельс и локомотива. Вокзал, из которого невозможно уехать! Это уж чересчур.

Спасаясь от грусти, он пошел разыскивать Доротею, и на этот раз справился быстрее. На стук в дверь никто не ответил, и он вошел сам.

Женщина лежала на постели, раскинув руки, уткнувшись лицом в подушку. В позе иссякнувших рыданий. Клаус присел на корточки и осторожно погладил голову, и эта ласка вызвала новый приступ плача. Она подняла к нему лицо, и ему представилась обиженная девочка подросток: дрожащие губы, и слезы текли ручейками.

— Я не могу иметь детей, — сказала она.

Клаус взял ее руку и поцеловал. Это известие проливало свет на происходящее и объясняло что-то, чего он сразу не понимал.

— Мне нужно привести себя в порядок, — сказала Доротея. — Подожди меня в салоне, пожалуйста.

29

Клауса разбудило нараставшее чувство печали. Он проснулся у себя в закутке, выгороженном в библиотеке, обложенный книгами, которые он отобрал для прочтения, точнее, для внимательного перелистывания. Он вспомнил, что ждал Доротею, она не приходила, и его раннее вставание на нем отразилось внезапным приступом сонливости: покинув поспешно салон, он добрел до постели и упал. Четверть часа ему было б достаточно, чтобы вновь ощутить свежесть ума и тела. Однако тело подсказывало, что времени прошло значительно больше.

И свет в окне был зрелого дня на подступах сумерек.

Он догадывался, что остался один в этом доме, потому что дом присматривался к нему, чужаку, осторожно, словно собака к новому хозяину, знающая, что от него теперь зависит регулярность миски с едой и одобрительное почесывание за ухом. А дому было о чем беспокоиться, — кусок задравшейся кровли, сырость, поднимавшаяся от земли, трещины в штукатурке.

Еще надеясь, он пробежал коридор. В салоне он увидел белевший прямоугольник бумаги.

«Извини меня, — писала Доротея, не назвав имени, и сердце его сжалось, — я уехала к дальним родственникам. Когда будешь уезжать, оставь ключи на столе и захлопни дверь в дом и во двор».

— А я не уеду, — обидчиво сказал Клаус себе вслух. — Я буду тебя ждать.

Он вспомнил о телефоне и набрал номер. Ответил робот. Он послал телефонограмму: «дорогая Доротея я тебя жду наши шансы на счастье с нами», и аппарат пропикал в ответ, подтверждая, что его воззванье доставлено. Но уже на второе послание «где тебя искать» промолчал. Доротея отклоняла контакт. Осталось перехватывать Нору, ее убеждать, объясняться.

Ему есть захотелось. Он подумал, что в его тревоге много детской боязни остаться одному. Но ведь столько людей, стоит лишь выйти на улицу! Отчего ему нужны именно эти нити общения, близости, они ведь тоже выросли из ничего… За секунду до того, как он остановился у витрины рядом с Доротеей, они ничего друг о друге не знали! И жилось ему славно.

Каждое расставание отдает смертью, это известно, и поэтому не по себе. «Ветер существования меня выметает из жизни, — поспешно записывал Клаус, — космический холод меня загоняет в нагретый разговорами угол».

Он ел запеканку с рыбой, оставшуюся от ужина накануне, к несчастью, не находя уже вкуса. И вино ему показалось кислым, словно успело свернуться в уксус за одну ночь. Из богача ощущений он сделался испуганным нищим. Расточитель отношений сморщился в попрошайку.

Он поднялся на этаж в поисках излюбленного окна художника далекого безмятежного века (впрочем, поправился он тут же, как легко в тот век умирали младенцы и дети… сколь многие рисковали жизнью, рождая…)

Он открыл окна, и на него повеял свежеющий воздух вечера, блеск отраженного желто-красного заката. Мерцающие голубоватые пунктиры загоравшихся фонарей протянулись вверх и вниз, и ярусами поднялись по склону. Старинный город ему в радушии не отказывал, несмотря на его неловкости и вины. Клаус сидел на подоконнике, словно на границе между общим и отдельным, не зная, куда перейти.

«Я сущность чего-то», — сказал он себе. Звено мирозданья, фишка в игре! Как всякий человек, впрочем. На место иссякшей любви к человеку на кресте пришел интерес к устройству машины вселенной.

Озеро чернело у подножия гор.

Он ходил по комнате Доротеи, заглядывая в уголки, под подушки, на полки за книгами. Ведь если она так внезапно исчезла, значит, ей он не додал, не дал ожидаемого? Но чего именно?

Из книги — он автоматически прочитал заголовок: «Неистовый Цельсий» — выглянул уголок сложенного листка бумаги. Смущаясь от дерзости посягания на чужую тайну — и оправдывая себя чрезвычайностью обстоятельств — Клаус вытянул его и расправил. Рука Доротеи была несомненна.

«Великая любовь… настоящая… — ее почерк! Ее! — Высокие эпитеты… нужны ли… способны ли… ее над ней Самой возвысить…

Дотянуться бы… хоть на мгновенье еще раз прикоснуться к Ней…

Сама попытка уже похожа на счастье.

А там уж как Богу угодно…

Даже если Он нас внизу оставит, обнявшихся, любоваться

На Пик недосягаемой Вершины».

Дом прислушивался недоверчиво к мыслям исчезнувшей хозяйки, которые повторял вслух чужак.

30

В полночь заскрипели половицы в соседней комнате, словно кто-то там шел, и Клаусу стало не по себе. Борясь со страхом, он пошел ему навстречу, по опыту зная, что воображение его подстегнет. Он открыл дверь, зажег свет, никого не увидел. Сюда давно никто не заходил. Пыль лежала повсюду, и даже телевизор — впрочем, старомодный — оброс серо-голубоватым футляром.

Здесь прежде жила, несомненно, женщина. Постель, туалетный столик, зеркало, умывальник. Высохшие цветы на окнах, в вазе, пучок пшеничных колосьев, разноцветные обручи хула-хупа.

Фотографии на стене: женщина с двумя девочками, потом девушками, — он легко узнал сестер, а женщина, стало быть, мать. Открытый серьезный взгляд протестантки, носительницы правил честности и благоразумной жизни. Самому так жить тяжело, но жить среди людей, подчинившихся закону — удобно. Вот почему русским хорошо в постаревшей Европе, а у самих на родине — ни черта не выходит.

На пыльном слое Клаус заметил совсем свежие следы человеческих ног и содрогнулся от ужаса наподобие Робинзона, увидевшего на песке отпечаток стопы дикаря. Прикоснуться к чему-либо означало выдать свое посещение. Если бы, конечно, кто-нибудь явился сюда проверять.