— Послушай, я… я не понимаю, за что ты так его обидел. Даже если ты считаешь, что он сделал тебе что-то плохое, ему хуже, чем любому из нас сейчас. При том, как Финьо к тебе относится…

— Ты что, знаешь, как он ко мне относится? ..

Маэдрос готов был ударить себя. Никакая усталость, страх, отчаяние не могли оправдать этих глупых, неприличных слов. Хорошо хотя бы, что он сказал это одному лишь Маглору.

— Руссандол, — Маглор опустил глаза, — у меня, конечно, и раньше уже появлялись какие-то мысли… такие, но, честно говоря, я окончательно всё понял только когда услышал из-за двери, как ты на него кричишь насчёт «проснуться в твоей постели». Наверное, ты меня считаешь полным дураком. Это не моё дело. Да и вообще всё не моё дело. Ты знаешь, когда мы с тобой уезжали, я хотел тебе сказать, что мы должны вернуться… что нельзя уезжать так, что ты должен хотя бы помириться с ним —, а то мало ли… И так каждый раз, когда я хочу… хотел сказать тебе, отцу, — «так нельзя, подождите, остановитесь» — я думал, что не моё это дело и вам лучше знать. Ты хоть несколько раз в жизни набрался смелости, а вот я ни разу.

Маглор встал, отошёл на несколько шагов, потом сказал:

— Как всё-таки холодно… — он снова присел рядом с братом и протянул свои тонкие и сильные пальцы с мозолями от струн арфы и тетивы лука почти в самый огонь.

— Насколько далеко у вас это зашло? — спросил Маглор. Пламя касалось его длинных белых ногтей; руки вроде бы слегка просвечивали. Майтимо показалось, что он чувствует запах гари от опушённых рукавов его кафтана.

— Он… — Майтимо коснулся горла. — Это… это наше… моё брачное ожерелье. Мы выбрали друг друга.

— Финьо оказался готов и на такое, пока тебя утешал? — спросил он. Его слова не ощущались, как обидные — просто Маглор всё понял.

— Да, — ответил Майтимо.

.17.

Маэдрос хотел во что бы то ни стало вернуться, попросить прощения, поговорить с Фингоном хоть несколько минут. Но уже по дороге он узнал, что Фингон несколько недель назад, в конце лета, уехал из дворца неизвестно куда, и на все вопросы отвечал:

— Я имею право оплакать своего отца.

Да, говорил Фингон, он хочет уйти. Да, он хочет уйти один. Да, он никого не хочет с собой брать. Да, его не будет дома много недель, может быть — месяцев. Да, он хочет побыть в одиночестве.

Сжимая поводья коня сейчас, на горной дороге, он смотрел далеко на запад, через муть дождя на мокрые жёлтые леса и всё ещё зелёные долины.

Где-то там — Фингон, тот, кто дороже ему всех на свете.

И там он оплакивает того, кто был дороже всех ему, Фингону.

В его отношениях с Финдекано всегда огромное место занимала ревность, смешанная со стремлением никому и никогда не показывать, насколько они близки. Оба эти чувства были в нём ещё в дома, в Валиноре, но тогда они не пылали в его душе так отчаянно, как здесь, в Белерианде, особенно после того, как они обменялись ожерельями и брачными обетами. Самое позорное и стыдное чувство, которое Майтимо когда-либо испытал, была радость при известии о том, что Аракано погиб и остался во льдах Хелькараксэ. И ведь он испытал эту радость дважды: когда впервые услышал об этом и в другой раз, в тот, первый раз с Финьо, когда, целуя его мокрые щёки, пытаясь отдышаться, он радовался, что у Финьо больше нет неразлучного друга и брата: в тот момент Финьо некому было утешить, некому было послужить посредником между ним и Майтимо, чтобы они опять стали друзьями (просто друзьями, конечно), некому было не дать ему дойти до отчаяния, которое заставило его тогда полностью, безвозвратно отдаться любимому.

К Финголфину он его тоже всегда ревновал до безумия, но здесь, по крайней мере, не приходилось опасаться, что Финдекано станет рассказывать о своих чувствах к кузену и уж тем более (как ему казалось), что Финголфин узнает об их плотской связи. Может быть, думал Майтимо, именно здесь крылось объяснение тому, почему он поступал так жестоко. Да, Финдекано был единственным, кого он когда-либо по-настоящему любил. В то же время он не мог не понимать, что на самом деле для Финьо он всегда второй, что больше всего на свете тот любит отца. И тогда, несколько месяцев назад, он, может быть, просто испугался, что умерший Финголфин будет для Финьо ещё важнее живого.

Майтимо всю жизнь завидовал всем детям Финголфина хотя бы потому, что его можно было так беззаветно любить.

.18.

Сейчас, у себя дома, в Химринге, Майтимо вспоминал тот разговор и слова брата. Они с Маглором больше не возвращались к этому, но с каждым прожитым днём сожаления становились всё более горькими. За те два дня он не сказал ни единого доброго слова, не пожалел, не утешил… И закончил всё грубостью по поводу того, что Финьо, помог ему, пьяному, лечь в постель и не оставил валяться на полу.

А ведь однажды он и сам поступил так, — унёс Финьо в его постель, и они заснули вместе. Этот случай всегда вызывал у него смутное чувство неловкости и раньше ему смешно было об этом вспоминать, но сейчас он уже не видел в этом ничего смешного.

…Тогда он и его братья прибыли слишком поздно. Сыновей Феанора ждали радостные новости (тогда новости ещё могли быть радостными): Фингону и его дружинникам удалось одолеть чудовищную тварь, которая вырвалась из Ангбанда. Маэдрос не мог представить себе ужас, который испытал Фингон, потому что сам он увидел драконов вживую уже много позже, после Дагор Браголлах.

…Кто-то помог Фингону снять засиявшую в лучах закатного солнца серебряную кольчугу, и он остался в синей, потёртой рубахе, перетянутой кожаным пояском. Было видно, что он валится с ног от усталости.

…Уже ночью он увидел, что Финьо стоит в коридоре, прислонившись к узкому окну-бойнице. Майтимо подошёл к нему и увидел, что он почти спит; он взял его руку — не ту, со шрамом, а другую, правую и прижал к своей.

— Страшно тебе было, Астальдо? — это был ужасно глупый вопрос.

— Конечно, страшно, — серьёзно ответил Финьо. — На самом деле я всегда всего боюсь.

— Наверное, тебе уже пора спать, — сказал Майтимо.

— Да… пожалуйста… там ещё кто-то приехал, кажется… Я просто хочу заснуть и всё это забыть…

Уже на лестнице Майтимо взял его и понёс. Финьо казался таким лёгким! Искалеченная правая рука подвела Майтимо, и он чуть не уронил кузена — головой вниз, прямо на ступени. Майтимо на всякий случай закрыл двери спальни — своей гостевой спальни — изнутри. Ведь сначала ему действительно казалось, что он просто хочет помочь любимому лечь в постель, но…

«Что я делаю, ну так же нельзя…» — думал он, укладывая его на постель, снимая влажную от пота и холодную рубашку, целуя его грудь и живот; он даже не смог — не успел — помочь ему полностью освободиться от штанов, нижнего белья и сапог — просто кончил ему между ног. Придя в себя, он раздел его совсем, лёг рядом, прижался всем телом… Всё это время Финьо почти спал. Очень быстро ему захотелось ещё; на этот раз Финьо на мгновение очнулся, посмотрел на него сонным, любящим взглядом и снова заснул. Оба раза он не подумал о том, чтобы доставить удовольствие и ему — оправдываясь перед собой тем, что кузен всё равно ничего не почувствует. Сейчас, один, в холодной ночи, он вспоминал — не с теплом и любовью, а с отвращением к самому себе — как ласкал почти бесчувственное, безвольное тело, как Финьо иногда что-то шептал, обвивая руками его шею, потом снова засыпал.

Утром с первыми лучами солнца он проснулся первым. Измученный Финдекано всё ещё спал. Сейчас Майтимо увидел ожог на его предплечье (Финьо действительно должен был быть полностью истощён, чтобы при этом всё-таки заснуть), прикоснулся к обожжённому месту губами; погладил небрежно заплетённые косы (ни лент, ни украшений сейчас не было); поцеловал в затылок ниже пробора. Финьо проснулся, бросился ему на шею, обнял…

— Я люблю тебя! Я тебя люблю! Я думал, что тебя больше не увижу… что тот раз был последним… Я так счастлив, Майтимо! Я так рад, что всё-таки остался жив! Ты не представляешь!

До последнего дня своей жизни Майтимо мечтал, что на следующее утро проснётся и всё окажется кошмарным сном — и он почувствует тёплый бок под своей левой рукой и услышит: «Я так рад, что остался жив…».