Они шли мимо полей: Бени, одер, везущий повозку, и кобыла, к этой повозке привязанная, — впереди, Элазар, Реувен, Годрик и Морхозий — следом. Стояла необычайная тишина. Ветер стих, и ни один колос не качался. Всё будто замерло. Реувен брела из последних сил, да и Элазар с Бени, похоже, думали только об отдыхе — пусть даже и на соломе в сарае, смердящем скотом. Вечно голодный Морхозий то и дело поводил носом, точно надеялся унюхать что-нибудь съестное. Даже Годрик, привыкший к долгим путешествиям, но не привыкший совершать их пешком, понурился и исподлобья оглядывал расстилающиеся вокруг пашни.

— Что-то тут неладно, — наконец-то проговорил он. Сойдя с дороги, он подошел к краю поля, потер колос между ладоней и показал спутникам упавшие с колоска пшеничные зерна. — Гляньте-ка, зерно-то уже поспело, — сказал Годрик. — Колосья осыпаются, а поля стоят неубранные, и ни одной жницы не видать.

— Должно, жнецы разошлись по домам, — предположил Элазар. — Дело к вечеру.

— Да нет, господин чародей. Как я погляжу, тут ни одна полоса еще не сжата, — возразил Годрик. — Не нравится мне это. Дурное у меня предчувствие… Лучше бы нам обойти эту деревню стороной.

Элазар, весь в испарине — не то от усталости, не то от неведомой немочи, донимавшей его вот уже полгода, — с неудовольствием покосился на Годрика.

— Лошадям нужен отдых, — сказал он. — Да и нам отдохнуть не помешает. К тому же, было бы неплохо пополнить в деревне наши запасы еды и воды.

— Как знаешь, господин чародей, — вздохнул Годрик и замолчал. Больше он ничего не сказал, но его туманное предостережение словно бы повисло над путниками предвестником грядущей беды. Им передалась тревога Годрика — и всем стало не по себе, пусть даже они и сами не смогли бы объяснить, отчего. Они шли по безмолвной земле с тихо осыпавшимися в безветрии колосьями по обе стороны дороги и обеспокоенно поглядывали по сторонам.

В молчании они вошли в деревню. Первый дом, встретившийся им, выглядел покинутым: запертая дверь, закрытые ставни, изнутри не доносилось ни звука. В этом не было ничего пугающего, но после слов Годрика запертая лачуга увиделась путникам недобрым знаком. Стыдясь показать друг другу свой страх, они двинулись дальше, но и следующий дом, и хлев за ним, и все другие постройки, мимо которых проходили Элазар и его спутники, оказались запертыми, а дворы — безлюдными, словно все жители деревни в одночасье бросили свои дома и ушли… или исчезли, унесенные неведомой силой.

— Может, они все пошли на ярмарку? — предположил Бени, хотя и сам в это не верил.

— Что, даже малые дети и дряхлые старики? И всю скотину с собою на ярмарку прихватили? Нет, — Годрик сжал рукоять меча, словно это придавало ему храбрости, — тут что-то другое. Слышите, как тихо кругом? Ни мычания, ни блеяния — а ведь в такое время скотину уже загоняют в хлева. И куры не квохчут. Что, если крестьянам грозила беда? Они могли прослышать о нападении и, собрав свое добро, отправиться в замок своего лорда, под защиту его стен, — Годрику и самому хотелось, чтобы его опасения оказались напрасными.

Элазар засомневался.

— Я не слышал ни о каких междоусобицах в здешних краях, — сказал он. — Действительно, какая странная тишина…

Все невольно прислушались — и тишина, которую они почувствовали в эти мгновения почти физически, неприятно их поразила. Мерно поскрипывали колеса повозки — этот звук разносился далеко вокруг. Солнце садилось, закат окрасил небо, от домов протянулись длинные тени. Слепо глядели закрытые ставнями окна. Притихшие дома казались притаившимися в засаде чудовищами, и за каждым углом, чудилось, скрывалось зло. Бени с боязнью поглядывал на запертые двери: его не покидало ощущение, что кто-то стоит за дверьми и наблюдает за ними через щели — кто-то ужасный. Бени крепче сжал палочку вспотевшей рукой.

Какой-то неясный запах, который путники ощутили еще при входе в деревню, теперь усилился. Морхозий втянул носом воздух.

— Вы тоже это чуете? Этот запах, — произнес он громким шепотом — в устах гоблина он прозвучал весьма зловеще.

Остальные принюхались.

— Да, — сказала Реувен. — И правда чем-то пахнет. Как будто…

— …тухлятиной, — закончил за нее Элазар.

Воцарилось мрачное молчание.

— Точно, тухлятиной, — подтвердил Морхозий, шмыгая большим носом. — Это оттуда несет, из домов. Ставни и двери закрыты, поэтому не сильно смердит. Там что-то разлагается.

— Ради всего святого, заткнись, — простонал Годрик.

Заставляя себя не прислушиваться к омерзительному запаху — и не задумываться о том, что этот запах источает, — они вышли на открытое пространство, окруженный угрюмыми домами пятачок утоптанной земли с общей печью и колодцем. В самом центре чернел деревянный столб — и нечто к нему привязанное.

— Что это? — прошептал испуганный Бени, юркнув за спину Элазара.

Они медленно подошли ближе. Среди домов уже сгущались сумерки, но здесь еще оставался бледнеющий солнечный свет — и в этом свете они разглядели почерневший, обуглившийся труп женщины с заведенными за столб руками, лицом, чьи черты стерло пламя, и разинутым в безмолвном крике ртом. У ног трупа лежал пес; облезлый, страшно исхудавший, с паршивой шерстью и выпирающими ребрами, он приподнял голову, почуяв чужаков, и предостерегающе зарычал. Потом тяжело поднялся на ноги, ткнулся носом в ступни покойницы, издал какой-то жалобный звук, будто охнул, и опять лег, уронив голову на лапы.

— Бедняга, — сказал сердобольный Годрик. — Наверно, это была его хозяйка.

Услышав его голос, пес опять приподнял голову и вопросительно взглянул на Годрика, силясь его понять; оглянулся на мертвую хозяйку, обежал вокруг столба и отошел на несколько шагов в сторону, словно звал ее с собой. Постоял так, повиливая опущенным хвостом и весь дрожа, — под плешивой шкурой заходили ребра, — но вскоре, видя, что хозяйка не желает уходить, послушно вернулся на свое место у ее ног.

Бени порылся в повозке и бросил псу сухарь.

— Не приманивай его, — сказала Реувен.

Пес заметил сухарь и жадно на него уставился, но не подошел — трусил.

— У нас самих скоро не останется еды, а ты раздаешь ее собакам, — фыркнул Элазар.

Потрясенные, они стояли перед потемневшим от копоти столбом и рассматривали обгоревшие останки безымянной женщины. Сама по себе смерть ни для кого из них не была в новинку — но здесь их глазам открылось нечто иное, нечто необъяснимое в своей жестокости и оттого пугающее.

— Они казнили человека, — задумчиво проговорила Реувен. — Сожгли заживо. Но почему? Разве смердам дозволено устраивать казни?

— Не дозволено, — сказал Элазар. — И если они ее сожгли, то где поленья или вязанки хвороста? Должны были остаться хотя бы головешки.

— Она была ведьмой, — раздался позади них слабый голос.

Это был голос словно из потустороннего мира — во всяком случае, так показалось Элазару и его спутникам. Элазар и Реувен обернулись, молниеносно выхватив палочки; Годрик обнажил меч. Они замерли, вглядываясь в сумрак, и поначалу никого не увидели; но через несколько мгновений в густой тени одного из домов различили человека. Он сидел на земле, прислонившись к стене — так, словно уже не мог подняться.

— Она была ведьмой, — повторил он, с трудом приподнимая руку и указывая на сожженную. — Это она прокляла нас, обрекла на мучительную смерть — так сказал тот проповедник, что был здесь недавно. Он узнал это по тому, что она единственная из всей деревни не заразилась. Ноэл из Лонгботтома — так звали того монаха. Он сжег ведьму и ушел. Мы — те, кто еще остался жив, — надеялись, что с ее смертью исчезнет и наша хворь, но мы ошибались. Люди запирались в домах, уповая, что болезнь их минует, но проклятие не остановить замками и засовами… В конце концов Костлявая забрала всю мою паству. Я ходил из дома в дом, утешая страждущих и отпуская им грехи, пока мог держаться на ногах…

Элазар произнес заклинание, и умирающий свет солнца захлестнуло колдовское сияние. Теперь они смогли разглядеть, что человек одет как священник и что на шее у него темнеют вздутия, сочащиеся какой-то вязкой жидкостью.