– Что, Никифоров, на яишню потянуло?

– Потянуло, – не стал скрывать тот.

– В Сахоцине твою яишню и съедим, – сказал Семенов.

Но позавтракать в Сахоцине не удалось. Едва подъехали к этому маленькому городку, украшенному высокими голыми тополями, как услышали длинную пулеметную очередь, за ней – несколько винтовочных хлопков. Сотник немедленно вздыбил коня, предупреждающе поднял руку:

– Стой, казаки!

Стрельба ему не понравилась. Казачий полк – это серьезная боевая единица, с которой не рискует связываться даже целая немецкая дивизия, и если кто-то позволил себе напасть на Сахоцин, то значит, напал крупными силами.

Раздалось еще несколько винтовочных хлопков. Кто может позволить себе стрельбу в городке, занятом казаками? Может, перепившие офицеры? Послышалось еще несколько выстрелов. Семенов вскинул к глазам бинокль – немецкий, снятый с убитого артиллерийского обер-лейтенанта; в России приличные военные бинокли не производили, и факт этот каждый раз, когда сотник брался за бинокль, рождал у него ощущение досады – не хотелось пользоваться немецким.

Сильные линзы позволили отчетливо видеть разбегающихся людей. Вот один бородатый солдат в обмотках лихо перемахнул через высокую изгородь из колючих кустов, вознесся над другой колючей грядой, но, подбитый пулей, упал на нее. Рука свесилась с жесткого куста, энергично заработала клешнястыми пальцами.

Это была агония. Бородатый солдат умирал.

«В городе немцы! – У Семенова от одной только этой мысли невольно зачесались кулаки. – Откуда они здесь?» Новость была неприятной. Пока казаки прочесывали немецкие тылы, германцы неплохо поработали в тылах наших.

Вот в окуляр попал всадник – из городка, отчаянно размахивая руками на скаку, несся одинокий казак. Вдогонку ему хлобыстнула винтовка. Потом ударила еще раз. Семенов выругался и ударил коня плеткой, тот, бедняга, едва не застонал от боли. Сотник пришпорил его и понесся навстречу одинокому всаднику – показалось, что за ним сейчас устремится погоня и ее надо будет отсечь. Но погони не было.

Увидев впереди казачий разъезд, всадник свернул к нему. Сотник вновь вскинул бинокль, чтобы получше разглядеть этого расхристанного, без фуражки и пояса, человека и невольно вздрогнул – это был его собственный денщик Чупров. И конь, на котором скакал Чупров, был также хорошо знаком сотнику – это был его личный конь, чистокровный норовистый жеребец. Вряд ли этого коня могли догнать короткохвостые немецкие битюги.

– Стой, Чупров! – издали закричал денщику сотник. – Стой!

Но Чупров ничего не слышал – ветер свистел у него в ушах, все забивал. Не доехав двадцати метров до казаков, Чупров остановился. Тяжело, боком, сполз с коня. Отер рукою пот с лица и едва слышно шевельнул губами:

– Слава богу, выбрался…

– Ну, Чупров, если ты испохабил копыта моему коню – берегись! – Семенов не выдержал, сжал руку в кулак.

Коня в отсутствие сотника должен был подковать полковой коваль, но не подковал – что-то, видимо, помешало…

– Бездельники! – Остывал Семенов быстро – так же быстро, как и загорался. – Чего там случилось, Чупров?

А у Чупрова уже дрожал от обиды рот.

– Извиняйте насчет коня, ваше благородие, и вообще извиняйте, ежели что не так… Но другой возможности вырваться из Сахоцина не было.

– Извиняйте, извиняйте, – проворчал Семенов по-стариковски, – скакал бы по пахоте – тогда другое дело, а тебя понесло на трамбовку.

– Иначе бы не ушел, Григорий Михайлович.

– Докладывай, что произошло, – потребовал сотник, остывая окончательно. – Где полк? Что за стрельба?

– Полк снялся еще вчера и ушел вышибать из-за реки «вильгельмов», а здесь… здесь остались только два обоза, – Чупров провел рукой по лицу, увидел на пальцах кровь – у него была разбита верхняя губа, – два обоза, значит, да штабные фуры… Воевать некому.

– Немцев много?

– Около полка примерно.

– Около полка или примерно?

– Примерно около полка, – тупо повторил Чупров. Он еще не отошел от скачки, от того, что пережил, – может быть, даже больше. Налетели внезапно, как вороны… Знаю еще, что два немецких эскадрона спешились.

– Где?

– Да у церкви ихней, у этой… как ее? Ну, на «цырлих-манирлих» слово похоже. С буквой «пе».

– У кирхи, что ли?

– Во-во. С буквой «хэ». Заставу из «вильгельмов» выставили, – Чупров упорно называл немцев «вильгельмами». Все называли по-разному – «гансами», «фрицами», «адиками», выбирая слово поудобнее для языка, а Чупров называл «вильгельмами» – словно в недобрую память о ненавистном кайзере, не в честь, а в память, – и что еще плохо…

– А почему стрельба такая редкая? – перебил денщика Семенов.

– Это немцы по разбежавшимся обозникам пуляют, в каждого в отдельности. И что еще плохо, я говорю, ваше благородие, они знамя нашенское в плен захватили.

– Ма-ать честная! – Сотник невольно присвистнул, лицо его исказилось, и он привычно поднял коня на дыбки, выкрикнул резко, со слезой, будто сорока, в которую угодил заряд дроби. – Братцы, это что же такое делается? Немцы захватили наше знамя! – Лицо у сотника обузилось, сделалось хищным, незнакомым. Семенов вытянул из ножен шашку, с лязганьем загнал ее обратно. – За мной!

Это была отчаянная атака.

Ну что, казалось бы, мог сделать десяток усталых, плохо выспавшихся всадников против немецкого конного полка или даже хотя бы двух спешившихся эскадронов? В городе, как потом выяснилось, было больше полка – четыре эскадрона…

Немцы готовились уйти из Сахоцина, но не успели. Два эскадрона сопровождали длинный неповоротливый обоз, двигавшийся с черепашьей скоростью. Чего только в этом обозе ни было – и четыре сейфа с важными штабными документами, и канцелярия Уссурийской конной бригады вместе со столами, замкнутыми на ключи, и целый ворох ценных казачьих бурок, присланных с Кубани, – их не успели раздать казакам, и семьдесят ящиков с заряженными пулеметными лентами и сами пулеметы – новенькие, с еще не стертой смазкой «максимы», тревожно вскинувшие к небу свои ровно обрубленные, похожие на поленья стволы, и горы офицерского обмундирования, загруженного в фуры с высокими бортами, и главное – знамя Первого Нерчинского казачьего полка – целая «штука»[8] тройного шелка, без которой полк не имел права на существование.

– За мной! – вновь громко прокричал Семенов.

Запоздало оглянулся, почувствовал, как боль стянула ему скулы, выругался матом – сзади скакал Чупров, не отставал от казаков. Семенов погрозил ему кулаком:

– Отзынь! Коня мне запорешь!

Чупров его не понял, продолжал скакать, и Семенов, покраснев от натуги, от азарта, от злости, от досады на ординарца, словно тот был во всем виноват, заорал что было мочи и врубился в кучу спешившихся немцев, полоснул одного шашкой по голове, потом с оттяжкой рубанул другого.

Среди немцев поднялась паника.

– Знамя! Где знамя? – прорычал Семенов, будто немцы понимали русскую речь и могли разобраться в его рычании, метнулся в сторону, легким ударом шашки перерубил кожаные поводья, соединявшие десяток задастых крепких битюгов, собранных вместе, которые с визгом унеслись кто куда. Немцы остались без лошадей.

– Где знамя? – вновь прорычал Семенов, устремляясь в освободившийся проулок.

Казаки, размахивая шапками, выкрикивая что-то азартное, ринулись за ним следом.

– Дас зинд казакен! – послышался испуганный крик.

– Казакен, казакен, – подтвердил Семенов, продолжая орудовать шашкой.

Через несколько минут он догнал последнюю подводу обоза – с высокими бортами, нагруженная офицерскими сапогами, обоз еще не успел уйти – ездовой, старый худой немец в роскошной каскетке, сияющей медью и лаковым обтягом кожи, сидел на скрипучем, пахнущем ворванью[9] верху, как на груде соломы, и шлепал вожжами лошадей.

Увидев Семенова, он взвизгнул надорванно, будто получил удар ногой в низ живота, в самое важное место, и стремительно соскользнул с пароконки[10] на оглоблю, похожую на длинный орудийный ствол, с нее спрыгнул в чистый, присыпанный песком кювет, откатился в сторону, прикрывая голову руками.