Семенов довольно потер руки – этого момента он ждал весь нынешний день. Оглядел станичников.

– Ну что, однополчане, покажем немакам, как раки на горе умеют свистеть?

– Как будем действовать, ваше благородие? – не замедлил задать вопрос Белов.

Вот шустряк. Всегда норовит быть шустрее паровоза – бежит перед ним по чугунной колее, попукивает, хриплым гудком пространство оглашает. Тьфу!

– Внезапно, – ответил сотник. – По моей команде. А пока – рассредоточиться по дворам. Чтобы не видно нас было и не слышно.

Немцы возвращались в Руду расслабленные – операция удалась, два батальона несчастных ландштурмистов, воющих от голода в Журамине, накормлены и напоены, казаков не видно – похоже, они ушли, – повод быть собой довольными у немцев был.

Всадники потирали руки – наконец-то они доберутся до тепла, напьются горячего чая с грогом, поедят свиных сарделек с тушеной капустой – повар, наверное, уже все жданки прождал, выглядывая из-за трубы полевой кухни, ждет их, не дождется… Едва немцы вошли в село, как из-за заборов раздался громкий лешачий гогот, следом – резкий свист, от которого у немецких кавалеристов побежали по коже мурашики.

– Казакен! – не выдержал кто-то из них, закричал громко, разворачивая коня.

Эскадрон, державший строй, смешался в несколько мгновений и превратился в обычную кучу малу, всадники сбились, некоторые из них, перемахнув через забор, поскакали в чистое поле, кто-то вытянул саблю из ножен, собираясь рубиться, но в ближнем бою, клинок на клинок, немцы уступали казакам, были слабы. Слишком внезапным оказался для немцев леденящий душу гогот, возникший словно из-под земли, из чертенячьей глубины, а следом из этой глуби выскочили и сами казаки – яростные, жестокие, лохматые, с пропеченными до темноты восточными лицами. От свиста и улюлюканья казаков с деревьев даже снег посыпался.

Несколько немцев сдались сидя прямо в седлах, подняв руки, – казаки посдирали с них перевязи с саблями, ремни с револьверами, карабины, – остальные ринулись в поле, назад к Журамину, под прикрытие винтовок ландштурма – только белая холодная пыль взвилась высоким столбом. Что-что, а по части драпанья немцы имели опыт и кони их держали хороший ход. Забайкальцам на своих низкорослых лошаденках догнать их было трудно.

Немецкий эскадрон был полновесный, пятьдесят сабель, у Семенова же было всего двадцать клинков. Взял сотник не числом, а умением.

Прискакавшие в Журамин конники внесли смятение в ряды ландштурма – накормленные до отвала и напоенные до ноздрей старички подняли ор – надо немедленно идти на соединение со своими, в Журамине они погибнут все, до единого человека.

Ландштурм начал поспешное отступление из Журамина. А Семенову это только и надо было – в Журамине ландштурмисты хоть плетнями были защищены да заборами, а в чистом поле оказались бы голенькими, как на ладони. Казаки Семенова ударили по ним залпом из винтовок, потом дали еще залп. Старички вылетали из фур, будто голуби, только ноги в укороченных теплых сапогах взметывались вверх да поле оглашалось жалобными стонами.

Добыча, которую взял сотник Семенов, была богатая: «около ста пленных и обоз в двадцать телег».

«За это дело я был произведен в следующий чин, за отличие», – написал он четверть века спустя в биографической книге «О себе».

Спокойная жизнь длилась недолго.

Начались затяжные бои, а с ними – полоса неудач. Приказом генерала Крымова два казачьих полка – Первый Нерчинский и Уссурийский – были пересажены с лошадей на «свои двои», попросту говоря, спешены. Спешенным полкам было велено готовиться к форсированию реки Дресвятицы.

У реки этой оказались сосредоточены ни много ни мало тридцать кавалерийских дивизий, и две дивизии пехотные; кулак сколотился такой, что если он ударит по немцам как следует, по-русски, то разом прорубит дыру сквозь всю Европу, прямо до самого Берлина; во главе кулака был поставлен генерал Орановский – человек, как впоследствии оказалось, вялый и пустой. Максимум, что он умел делать – сохранять сапоги зеркально начищенными в самую лютую грязь да трубно сморкаться в надушенный батистовый платок.

По коню своему, уведенному в тылы дивизии, Семенов скучал здорово – словно по близкому другу, пришедшему с ним в эти края с родного кордона, – в нем рождалось ощущение потери, чего-то печального, даже скорбного, как будто не стало человека, которому он доверял. Вроде бы только что вместе шли в атаку, вдруг пуля – вживк! – и Семенов остался один.

Река Дресвятица была коварной. Узкая, глубокая, с ямами, из которых на отмели выползали полуторапудовые сомы, норовили тяпнуть за ногу какого-нибудь зазевавшегося солдатика, она имела очень топкие, сочащиеся черной сукровицей берега. Лишний раз на такой берег не ступишь – увязнешь по пояс.

Приказ форсировать Дресвятицу пришел ночью, а ранним утром, когда немного развиднелось и можно было хотя бы чуть-чуть различить соседа, находящегося в строю. Первый Нерчинский полк выдвинулся к реке.

На конях была оставлена только одна сотня под командой Жуковского – человека храброго и одновременно рассудительного. Обгоняя пеших казаков, эта сотня ушла вперед. Через несколько минут она разобрала стоявший в излучине реки небольшой темный сарайчик, где хозяева коптили рыбу, из его досок соорудила несколько плотиков. Раскатанные, выдернутые из пазов бревна казаки также аккуратно связали, пустив на это целую бухту найденного в загашнике у рачительного хозяина сизальского[20] каната.

Вскоре на немецкой стороне послышались выстрелы, крики, перекрытые громким «ура», затем – запоздалый пулеметный стук, который был тут же задавлен.

– Аллес капут![21] – пояснил Семенов своим казакам, выбравшись на противоположный берег Дресвятицы и отряхиваясь. – Жуковский оттеснил немаков на вторую линию. Молодец сотник!

Воздух разрезал шелестящий звук, словно кто-то невидимый, громадный располосовал ножницами небесный полог – странный, вышибающий мурашики на коже шелест оборвался, и в воду шлепнулся тяжелый снаряд. Вода разом вскипела, вверх взметнулось сеево черных брызг, на берег накатилась высокая волна, ухватила Семенова за сапоги и попыталась стащить назад в реку. Семенов напрягся, просипел протестующе:

– Дрысь, дур-ра!

Он так и не понял, с чьей стороны пришел снаряд, с нашей или с немецкой, выругался матом. Волна отпустила его – щупальца оборвались, отползла малость назад, но с реки на смену ей уже накатывала вторая волна, больше первой, грязная, с лохматым гребнем, который украшала сечка из изрубленных осколками водорослей. Свертывающаяся в рулон вода гудела устрашающе, будто паровоз, сорвавшийся с колодок; Семенов заторопился, выдернул из засасывающего обжима земли одну ногу, поморщился от неприятного чавкающего звука, напрягся, вытаскивая вторую ногу, почувствовал, что она вместе с портянкой вылезает из сапога. Сотник засипел, лицо его сделалось красным, казаки и слева и справа уже вынеслись на берег и, держа наперевес карабины, унеслись в серый, страшновато шевелящийся, будто он был живой, туман. Когда вал находился уже совсем близко, Семенов успел ухватиться одной рукой за ивовый куст, сползающий с берега в воду, в другой руке продолжал держать карабин, в следующий миг вал накрыл сотника с головой.

Семенов вытаял из отползшего назад вала, отплюнулся с руганью, вылил из ствола карабина воду – в такие передряги, когда он чувствовал себя совершенно беспомощно, будто калека, не попадал с поры детства. Одно было хорошо – застрявший сапог словно сам по себе зашевелился, и Семенов смог выдернуть его из ила. В следующую минуту он вымахнул на берег, перепрыгнул через свежую, еще дымящуюся воронку – след немецкой гранаты – около которой лежал незнакомый казак-уссуриец. Надо было бы проверить – вдруг он живой, и если живой, оказать ему помощь, но слишком уж нескладно казак сложился, и эта нескладешность, по которой позу мертвого человека всегда можно отличить от позы живого, говорила, что он мертв, к тому же и время не ждало, поджимало – за эти минуты его сотня могла оказаться уже бог знает где, и сотник не останавливаясь понесся дальше.