— Й-эх!

Придержал коня он уже па опушке, втиснулся вместе с ним под громадную ель й предупреждающе поднял руку:

— Тих-ха!

Немцы растворились в густоте леса, словно духи бестелесные, — не слышно их и не видно. Казаки застыли на опушке, обратились в слух. «Ну как?» — одними глазами спросил сотник Белова, вытянувшегося на коне, будто молодая елка. Белов отрицательно качнул головой. Сотник оглянулся на растворяющиеся в сером воздухе домики деревни.

Там тоже было тихо.

— Будем ждать, — приказал Семенов.

Через минуту на окраине деревни гулко ухнула винтовка— это подал сигнал казачок-наблюдатель. Они так договорились с сотником — как только казачок засечет, что немцы показались на опушке леса, так сразу даст сигнал.

— За мной! — скомандовал сотник, направляя коня на заснеженный, схожий с диковинным животным куст, поежился от стылой белой пыля, насыпавшейся ему за отворот башлыка прямо на голую шею. Конь с лету одолел диковинного «зверя» и, быстро перебирая ногами, покатился вниз с невидимой заснеженной горки, потом встал, уткнувшись грудью в высокий сугроб. — Вперед! — подогнал его сотник. — Не спотыкайся!

Запоздало поморщился: спотыкающийся конь — не к добру. Раздумывать, к добру это или не к добру, было некогда, сотник хлестнул коня плеткой, тот с тихим стоном поднялся на дыбы и всей тяжестью навалился на сугроб, разломил его, будто гигантскую прель, замотал головой, фыркая и выбивая из ноздрей снег,

— Не спотыкайся! — вновь предупредил коня Семенов и поднял плетку.

Бить не стал. Все-таки конь — родное существо, такое же близкое, как и приятели-станичники, прибывшие на фронт с родного Куранжинского поста. Семенов подбадривающе хлопнул коня по шее ладонью, я тот выволок всадника из сугроба.

Следом, выстроившись в цепочку, пошли забайкальцы. Через десять минут казаки уже находились на проселке, по которому только что прошли немцы.

Посреди санного следа валялись свежие конские яблоки, исходили теплым овсовым душком, около них уже копошились, горланя и дерясь, воробьи.

— Ну что, ваше благородие, догоним немаков? — предложил Белов.

Сотник хмыкнул:

— И сразу на пулеметы? Положат они нас с большим удовольствием.

— А мы нагличать не будем. С двух боков зайдем незаметно и навалимся.

— Незаметно подойти не удастся, и внезапности не будет.

— Тогда что же делать, ваше благородие?

— Ждать! Есть такой хороший русский рецепт — ждать. Нам нужно, чтобы конники отделились от пехоты. Вот тогда и наступит момент «тогда» — тогда можно будет им натереть перцем репку. Понятно, Белов?

Проселок, по которому ушли немцы, словно шампур, нанизывал на себя все окрестные рощицы — оно и понятно: это была дорога, по которой вывозили лес. Колонна лощиной, невидимая со стороны большого тракта, проследовала в Журамин — некрупное, но важное село, оседлавшее сразу две дороги.

— Как бы они там кого из наших не прихватили, — обеспокоился Белов.

— Не прихватят. Никого из наших там уже нет. Но даже если какой-нибудь раззява попадется — на обратном пути отнимем.

Семенов правильно рассчитал, пропустив усиленную колонну разведчиков. Те на обратном пути, потеряв бдительность, успокоенные тем, что русские не встретились им, разбрелись. Пехота, истосковавшаяся по горячей каше — время было уже далеко за обед, — на санях унеслась в Руду, а конники задержались.

Произошло это в том самом лесочке, который Семенов и облюбовал для засады, чутье у него по этой части было, как у зверя — безошибочное. Сотник первым вывалился вместе с конем из-за огромного заснеженного куста и рубанул шашкой немца, оказавшегося к нему ближе всех, — дородного, в шишкастой каске и с большими рыжими усами. На рукаве у него пестрели новенькие нашивки фельдфебеля. Немец молча повалился под копыта своего коня.

Раздался выстрел. Пуля с шипением пропорола воздух рядом с головой сотника. Стрелял юный, с тоненькими витыми погонами на плечах офицерик. Лицо его было бледным от испуга.

— Ах ты, сука! — взревел Семенов, бросился с шашкой на офицерика, резким штыковым движением послал ее вперед.

Офицерик попытался отбить шашку, но опоздал, острие клинка всадилось ему в живот — будто в квашню с мягкой давленой картошкой. Офицерик вскрикнул и повалился лицом на шею лошади.

— Если успеем до медсанбата доскакать — жив будет, — выкрикнул сотник, вновь вскинул над головой шашку.

Немцы растерянно смотрели на него, на казаков, окруживших их. Наконец один из немцев поднял над головой дрожащие белые руки. Следом поднял руки второй германец, потом третий.

— Вот и все, — удовлетворенно произнес сотник, вгоняя шашку в ножны. — Приехали детишки в гости к маме с папой.

Пленных разоружили и увели в село, откуда отправили с конвоем в штаб бригады — в Руде разведчиков так и не дождались. Раненый лейтенантик совсем еще зеленым был, мальчишкой, будь он немного постарше — вряд ли бы стал рисковать и стрелять в Семенова.

— Как хоть тебя зовут? — спросил у офицерика Семенов.

Тот, грызя зубами белые губы — больно было, — произнес едва внятно:

— Барон фон Шехтер, лейтенант шестого егерского полка.

— Белов, постарайся мальчишку довезти до санитаров, — приказал сотник. — Они его обязательно спасут.

Не дождавшись своих разведчиков, немцы снарядили на поиск конный разъезд. Сотник достойно встретил его — армейское начальство, сидевшее в Руде, так и не дождалось тот разъезд: зажатый в тихом прозрачном лесочке, он сдался без единого выстрела — звероватые казаки в лохматых папахах, ловко сидевшие на таких же звероватых, злобно скаливших зубы низкорослых лошаденках, внушали немцам лютый страх. Страх парализовал немцев.

Вечером, сидя у небольшого костерка в одном из деревенских дворов, сотник с удовольствием отведал рагу из зайчатины, выковырнул застрявшую меж зубов мелкую косточку, сыто рыгнул в кулак и произнес:

— Однако хороший у нас сегодня денек получился.

Казаки, сидевшие у костра, просияли — этих слов они ждали.

Ваше благородие, это дело следует отметить бимбером, — предложил Белов.

— Где взяли этот гнусный напиток?

— Обижаете, ваше благородие. Даром, что ли, мы немецкий разъезд встречали с такой любовью, а? Вот немаки с нами и поделились по-братски, — Белов поставил перед сотником литровую бутылку, заткнутую резиновой медицинской пробкой, — попросили выпить за их здоровье. Что и надо, наверное, сделать... А, ваше благородие?

— Валяйте, — разрешил сотник. — Только имейте в виду — немцы нам сегодняшнего дня не простят.

— Плевать!

— Ночью они могут атаковать Зеленую.

— Плевать, ваше благородие!

— В крайнем случае атакуют утром.

— Тем более плевать. Мы — склизкие, увернемся.

Семенов как в воду глядел. Утром из Руды выдвинулись две длинные колонны с двумя прямо на ходу мирно попыхивающими дымком полевыми кухнями, при четырех орудиях. Сотник оглядел колонны в бинокль, насмешливо покусал ус.

— Что-то старичков среди воинов многовато.

Это ополчение, ваше благородие. Минин и Пожарский, только на немецкий лад.

— Знаю. Ландштурм[16] есть ландштурм. — Лицо сотника приняло озабоченное выражение; он спрятал бинокль в твердый фанерный ящичек, изнутри обитый бархатом, чтобы не поцарапать нежную оптику, и неторопливо забрался в седло. — Отступаем, казаки. Иначе эти старички своей массой расплющат.

Прикрываясь домами, казаки спустились в длинный пологий лог и так, логом, и ушли. Ландштурмисты — их было два батальона — прочесали деревню гребенкой, но ничего, кроме двух костров, залитых казачьей мочой, да нескольких груд свежих конских яблок не нашли.

Ведомые двумя боевыми обер-лейтенантам и, ландштурмисты оставили Зеленую и передвинулись в Журамин. В Журамине русских не было — ни одного человека, это местечко для наших частей выполняло роль этакой станции подскока, промежуточной базы и находилось в своеобразной нейтральной полосе, капитан Бранд в своих картах вынес Журамин за линию фронта, поэтому немцы, довольные тем, что не пришлось стрелять — они вошли тихо, не сделав ни одного выстрела, — расположились в Журамине как у себя дома: заняли обжитые помещения и первым делом решили подкрепиться — даром, что ли, их полевые кухни все это время коптили небо. Запах наваристой, заправленной копченым салом каши долетел даже до Зеленой, куда казаки не замедлили вернуться.