— Если б только Елифаз прислушался к тебе, Иосиф! — певучим голосом докончила за мужа Мария. — Что ж ты не скажешь мне это в двадцать девятый раз?

— Совершенно верно, красавица, — подтвердил Иосиф, не обращая внимания на ее сарказм. — У него началась звездная болезнь. Придурок. Пока верующие делали пожертвования, мы жили припеваючи. У меня было сто денариев. Я мог десять раз съездить в Рим.

— Но потом… — с улыбкой произнесла Мария, посмеиваясь над мужем. Он всегда начинал досадовать, принимая вид оскорбленной гордости, когда садился на своего любимого конька.

— Елифаз решил, что он неприкасаемый, — продолжал Иосиф, как всегда, — и начал вставлять в проповеди собственные импровизации про то, что земная империя выжимает из нас все соки и следует создать независимое иудейское государство. Я неустанно напоминал ему, чтобы он проявил мудрость и говорил обтекаемо. Куда там! Он теперь был слишком важная особа, чтобы внимать советам человека, который вознес его на Олимп.

Но Елифаз не слушал Иосифа…

Римский наместник запаниковал при намеке на возможное восстание. Елифаза Златоуста и его ближайших сподвижников арестовали. После показательного суда проповедника перевезли в столицу и скормили тиграм в цирке Максимус. Через несколько месяцев его сподвижников амнистировали. А вот Иосифа классифицировали как неофициального вдохновителя и вежливо предупредили, приставив к горлу нож, чтобы он не смел показываться в Иерусалиме.

— Бедный, бедный Иосиф, — сказала Мария. На этот раз она обняла мужа, пытаясь стереть гримасу горечи с его лица.

— Что касается бедного, бедного Иосифа, я так скажу, Мария, — сердито заявил ее муж, давая понять, что он полон решимости. — Если я когда-либо вернусь в цивилизованный мир — а я вернусь, когда буря утихнет, — я найду себе нового Елифаза. Я знаю, что меня, с моей кривой рожей, никто слушать не станет. Но дай мне сговорчивого симпатичного парня с теплым взором, и я обеспечу его проповедями. И тогда, моя красавица, мы с тобой заживем… Ты уж не сомневайся! Будет у нас и дворец, и богатство.

— Ну-ну, твоими бы устами… — отозвалась Мария, но она больше не злилась. — А пока мы не разбогатели, дорогой муженек, думаю, тебе стоит вновь заняться плотницким делом.

— Что-о? И бросить писать? Нет, ты не можешь требовать этого от меня!

— А я и не требую, — сказала Мария. — Работай по полдня пять дней в неделю, а во второй половине пиши сколько твоей душе угодно.

— Пожалуй… — с сомнением в голосе промолвил Иосиф.

— Что значит «пожалуй»? Да или нет? — уточнила Мария.

Иосиф сделал глубокий вдох и прошептал:

— Да.

Мария вновь обняла мужа, и он тотчас же стал возиться с застежкой на ее платье. Она стянула с него рубашку и принялась снимать с него штаны. Они раздели друг друга донага и, неуклюже сделав два шага к кровати, повалились на матрас.

Иосиф залез на Марию.

— Ты ничего не забыл? — напомнила Мария мужу, пока тот не увлекся.

Иосиф вздохнул и, вытянув руку, снял с гвоздя над изголовьем кровати отрезок бараньей кишки длиной шесть дюймов. Один конец отрезка был зашит тридцатью маленькими стежками. Иосиф принялся натягивать кишку на свой возбужденный член. Это было довольно-таки непросто. Мария ждала, лежа с закрытыми глазами. С первого раза натянуть кишку не получилось, и Иосиф решил себя не утруждать…

31.

САМА НАПРОСИЛАСЬ

Хальштат, Германия, 550 г. до н. э.

Через две недели после свадьбы между Фридой и Эбером разгорелся скандал из-за того, что Эбер вернулся домой поздно и к тому же пьяный. Эбер ударил жену по лицу.

Фрида многое могла бы стерпеть, но не пощечину. Отстаивая по закону свои права, она привела мужа в местный суд и обвинила его в рукоприкладстве. Выдвигая обвинение под присягой, Фрида заметила, что судья подмигивает Эберу. Она шагнула к судье ближе и почувствовала исходящий от него запах перегара. Фрида догадалась, что судья был собутыльником ее мужа.

Дело рассматривалось в публичном заседании. Эбер честно признал, что он и впрямь ударил жену.

— Но, — заявил он, — она сама напросилась.

— Охотно верю, — согласился судья. — Кто из нас способен мириться с придирками сварливой жены?

Его реплика понравилась публике, состоявшей в основном из мужчин, которые одобрительно закивали и заулыбались.

— И потом, — добавил Эбер, — это была всего лишь пощечина.

— А что такое пощечина? — поддержал его судья. — Самое незначительное оскорбление. Мелочь, пустяк. Только самый последний болван стал бы поднимать шум из-за такой безделицы. Посему постановляю, — объявил судья. — Ответчик виновен. На него налагается штраф в размере одного обола, который он должен уплатить истице.

— Один обол?! — охнула Фрида, поражаясь снисходительности судьи.

— О… — произнес Эбер, выворачивая карманы. — Кажется, я надел не те штаны. У меня нет с собой денег.

— Так иди и принеси, — процедила сквозь зубы Фрида.

Эбер отправился за деньгами — первые несколько ярдов пробежал трусцой, потом перешел на шаг. Зрители, удовлетворенные тем, что правосудие свершилось, стали покидать зал. Фриде и судье пришлось остаться, чтобы дождаться уплаты штрафа. Они сидели и ждали.

И ждали…

И ждали…

Судья, нагло улыбаясь Фриде, теребил кончики своих роскошных усов.

— Я вот все думаю о вашем вердикте, — наконец промолвила она. — Насколько я понимаю, даже самая сильная пощечина всегда карается штрафом в размере одного обола?

— Да, — подтвердил судья с самодовольной улыбкой на лице. — Всегда.

Услышав это, Фрида подошла к судье и со всей силы ударила его по губам. Он повалился на бок. Из его носа потекла кровь. И он даже выплюнул зуб.

— Вот и хорошо, — сказала Фрида, направляясь к выходу. — Один обол, что принесет мой муж, можете оставить себе.

32.

ТАКОВА СУДЬБА ВСЯКОГО ЛЮБОВНОГО РОМАНА?

Килдэр, Ирландия, 2000 г.

Раньше он был так романтичен. Когда я возвращалась к себе домой на Мойн-роуд, он ждал меня, сидя на крыльце с букетом маргариток в руках, которые он нарвал у канала для меня — просто так, без особого повода. Теперь даже в День святого Валентина ему с трудом удается организовать доставку банального букета красных роз, купленных по кредитной карте в цветочном магазине.

Так и есть.

Было время, когда я действительно всегда стремился сделать для нее что-нибудь приятное. И даже мои самые щедрые жесты давались мне без особых усилий. Казалось, это настолько естественно, правильно, верно. То была любовь.

Некогда он был полон вдохновения, все делал просто и естественно. Каждое утро сулило нам прогулку в парке или по набережной, где всякое могло случиться. Теперь я открываю глаза, точно зная, что меня ждет. И в первую очередь знаю, что мои шансы неожиданно попасть в Париж на выходные практически равны… нулю.

Теперь, спустя годы, я вынужден заставлять себя делать ей приятное. Но это больше не получается само собой. Хотя, очевидно, я должен совершать романтические поступки. Говорят, это называется «работа над отношениями». Но если вместо идущих от сердца романтических порывов я буду демонстрировать одни старания, разве это любовь? И чем тогда «работа над отношениями» отличается от притворства?