Находясь на родине, я с волнением гадал о том, как обстоят дела там, в Англии. Когда же 18 августа вернулся из отпуска в Лондон, я не стал проявлять излишнего любопытства и старался не задавать вопросов, если только в том не возникало нужды. Однако, пребывая в другой своей ипостаси, я узнал, что англичанам удалось-таки схватить вставшего на путь предательства своего соотечественника, хотя это далось не так-то легко. Старший сотрудник МИ-5, прослышав о том, что кто-то пытается связаться с советскими спецслужбами, заявил категорично своему коллеге из МИ-6:
— Таких у нас нет, поищите-ка лучше его у себя. Поэтому на какое-то время зона поиска была сужена, и лишь после того, как проведенное в МИ-6 расследование результатов не дало, решили заняться МИ-5, где доступ к документам, копии которых получил Гук, имели человек пятьдесят. После тщательной проверки под подозрением оказались три сотрудника, за которыми сразу же было установлено наблюдение. Однако тут же возникла трудность: кому поручить столь деликатное дело? Всех, кто занимался визуальным наблюдением, эта троица знала в лицо, так что обычные методы тут не годились. Но выход был найден: из сотрудников МИ-6 — офицеров и рядового состава сформировали временную группу наблюдения. Хотя никто из них никогда не занимался слежкой, тем не менее кое-какими знаниями по этой части они обладали.
Наблюдение за подозреваемыми, которое велось как в самом учреждении, так и за его стенами, вывело следователей на Майкла Бэттани, сотрудника МИ-5, работавшего в отделе контрразведки. Этот человек, лет тридцати с небольшим, вел себя довольно странно — точно так же, как и многие другие, преступившие границы дозволенного: приходя время от времени в возбужденное состояние, он начинал, к удивлению сослуживцев, ни с того ни с сего изрекать весьма странные вещи. Например: «Если бы я был советским агентом… Если бы я был связан с Гуком, резидентом КГБ…»
Обоснованность подозрений в отношении Бэттани подтверждалась и тем, что, оказывается, он собирался отправиться в Вену, где было самое крупное в Европе зарубежное отделение КГБ, связаться с которым было проще простого, поскольку австрийцы не вели слежки за иностранцами.
В спецслужбе решили, что было бы довольно рискованно выпускать его за пределы Англии: слишком уж многое было известно ему о тайных операциях, проводившихся в ряде районов, включая и Северную Ирландию, где он когда-то работал. Обыск в его квартире, произведенный тайно, в отсутствие хозяина, позволил обнаружить под половицами сотни секретных документов. Поскольку последние сомнения в его виновности отпали, он был арестован.
Для англичан, как и для меня лично, было крайне важно, чтобы во время судебного разбирательства не выплыло на свет мое участие в обезвреживании Бэттани. В результате все было обставлено так, будто он сам выдал себя, допустив серьезную ошибку. Когда 16 сентября в средствах массовой информации появилось сообщение о его аресте, Никитенко сразу смекнул, что это тот самый человек, который писал Гуку анонимные письма, и поделился своими соображениями с начальником, но Гук был настолько одержим идеей о вечных происках врага и так плохо понимал Запад, что предпочел придерживаться своей первоначальной точки зрения, а именно: никто никогда не собирался работать на нас. Он продолжал утверждать, что англичане затеяли против нас какую-то хитроумную игру и теперь, потерпев полный крах, пытаются любым способом сохранить лицо, поэтому и выступили с заявлением об аресте непонятно кого.
После того как следующей весной Бэттани предстал перед судом и был приговорен к двадцати трем годам тюремного заключения, англичане объявили Гука персоной нон грата и выслали из страны, что можно было расценить лишь как иронию судьбы, поскольку он и мизинцем не шевельнул, чтобы вступить с этим человеком в контакт.
Я не думаю, что Гук или Никитенко когда-либо считали меня причастным к аресту Кобы, или Бэттани. Скорее всего, они корили себя за допущенную оплошность: слишком уж много болтали они о нем. Среди посвященных в подробности этого дела были Егошин, Титов и Мишустин, ну и конечно шифровальщики и радисты. Титову, например, было известно обо всем с самого начала, с момента поступления от анонима первого письма, но весной 1984 года, после того как англичане обнаружили, что он пытался завербовать американского студента, его выслали из страны.
Накануне своего отъезда Гук по традиции устроил в гостиной посольства прощальную вечеринку. Пиво, вино и водка лились рекой, стол ломился от бутербродов, пирожков, мясных блюд и салатов. И как всегда в таких случаях, произносились речи. Первым взял слово друг Гука Никитенко, за ним слово предоставили мне. Следуя обычной в такого рода делах практике, я всегда говорил примерно то же, что и другие, отлично понимая, что другого просто не дано. Так же я поступил и на сей раз. Решив, что только так и надо, я привел довольно много фактов, характеризующих Гука с наилучшей стороны, и отпустил в его адрес немало комплиментов. Однако речь моя, должно быть, звучала чересчур уж льстиво и не вполне искренне, потому что не успел я кончить, как Гук тотчас же откомментировал:
— Вижу, вы много чему научились у посла.
Попов, бесспорно, не знал себе равных по части велеречивости, он никогда не говорил того, что думал, и Гук был прав, сравнив в данном случае меня с послом.
С отъездом Гука окружавшая его кучка лизоблюдов распалась. Егошин, аналитик, явно катился вниз по наклонной: пил напропалую, вдребезги разбивал машины, садясь за руль в пьяном состоянии, и неоднократно получал нарекания со стороны полиции. В силу занимаемого им служебного положения он обладал свободой действий и мог посещать любое место в Лондоне. Пользуясь этим, он приглашал на ленч своих осведомителей и агентов в самые дорогие рестораны и к тому же оставлял официантам сверх счета чаевые по двадцать, а то и тридцать фунтов. То, что он злоупотреблял предоставленными ему полномочиями, ни для кого не было секретом, да и сам он не пытался этого скрывать, тем более что рассматривал чинимый им беспредел всего лишь скромной компенсацией за ту блестящую работу, которую он якобы выполнял. Кончилось же все тем, что Николай Грибин, ставший к тому времени начальником отдела, немедленно сместил его с должности, как только узнал о его поведении.
В июне 1984 года, когда Егошин приехал в отпуск в Москву, Грибин вызвал его на беседу. Тот, заявившись к начальству в привычном своем состоянии, подшофе, держался развязно, грубил.
— Насколько я могу судить, вас не очень интересует ваша работа, — сказал Грибин.
— О да, — беззаботно ответил Егошин. — Если я в Лондоне больше не нужен, то с легким сердцем останусь здесь.
— В таком случае, решено, — сказал Грибин. — Больше вы никуда не поедете.
Это был мощный, сокрушительный удар, но Егошин перенес его стойко. Освобождать стол от личных вещей в его служебном кабинете пришлось мне. В одном из ящиков я обнаружил записку следующего содержания: «Пожалуйста, позаботьтесь о моих сбережениях». Там же лежал объемистый коричневый пакет, набитый банкнотами на общую сумму около двух тысяч долларов. Поскольку всю зарплату он отдавал жене, я понимал, что это были присвоенные им деньги из тех, что полагались ему на представительские и прочие расходы. Выходило, что он сколотил немалое состояние, бесстыдно обманывая государство. Однако сам я не мог поступить нечестно и поэтому, упаковав аккуратно всю сумму, отправил ему доллары по дипломатической почте.
Поведение Егошина нередко раздражало меня. Но сейчас, когда его не стало, я осознал, что все мы не ценили его и как бы не воспринимали как высококвалифицированного специалиста. Когда я спросил Грибина, как же мы обойдемся теперь без него, он ответил:
— Уверен, что вы и сами справитесь со всем. Так же, как и Центр.
Однако я настаивал на том, чтобы Грибин прислал нам кого-то на место Егошина. И он выполнил мою просьбу, направив в Лондон Шилова, известного также под кодовым именем Шатов, — не столь талантливого, конечно, как Егошин, но вполне компетентного человека, который сразу же включился в работу в довольно трудный для нас период. Что же касается дальнейшей судьбы самого Егошина, то, оказавшись в Москве, где выпивка обходилась значительно дороже и вообще со всем этим было куда сложнее, чем в Лондоне, он в конце концов взял себя в руки и снова стал тем, кем и был прежде, — ценным работником.
