— Ясно. А зачем её поднимать? — спросил Пышта.

— Чтоб зябла! — был ответ. — Ясно?

— Ясно, — сказал Пышта. — Только от этого кашель бывает.

Угрюмый тракторист повернулся к Пыште:

— Зябь, что ли, кашлять будет? Ты, парень, всерьёз? Или шутишь?

— Я всерьёз, — сказал Пышта. — Пышто, когда зазябнешь…

Небритые щёки двинула улыбка.

— Чудак! Спросил бы: «Дяденька, а что такое зябь?» Я б тебе сказал: земля, что вспахана с осени и оставлена под зиму, под снегом зябнуть до весеннего сева. Она и зовётся «зябь». Ясно?

Тракторист включил мотор. Трактор затряс железными боками.

— Дяденька-а! — пронзительно закричал Пышта. — Я прокачусь, а?

— Залазь. До леса довезу, обратно побежишь!

Пышта вскарабкался в кабину. А трактор, грохоча, пошёл по дороге, подрагивая в колеях.

Где-то за серыми тучами невидимо взошло солнце. По сторонам дороги Пышта теперь видел выкопанные картофелины, они ждали уборки. Впереди стоял лес. Он был рыж, и бур, и жёлт, и красен, словно охвачен неподвижным пожаром. Гроздья рябины, как раскалённые угольки, жарко алели.

— Давайте их наберём! — крикнул Пышта.

— Горькие. Их брать, когда морозом прихватит. Ты мне зубы не заговаривай! До того рыжего дуба довезу — и мотай обратно!

— А вы плуг не будете опускать? — спросил Пышта.

— Дорогу пахать? — Но покосился на грустную физиономию пассажира и смягчился: — Техникой интересуешься? Ладно… Смотри!

У опушки трактор перелез с дороги на траву. Тут доцветали желтоглазые ромашки. Тракторист двинул рычаг. С грохотом упал наземь плуг. Какая-то сила придержала ход трактора, дрожь прошла по нему. Он напряг железные мышцы, рванулся. И, обернувшись, Пышта увидал на земле вздрагивающие ромашки — вверх корнями. А трактор задрал ножи вверх, с треском раздвинул ветки орешника, въехал на лесную дорогу.

— Всё! Станция Березайка — кому надо, вылезай-ка!

Пышта вылез. Стоя на земле, громко сказал:

— Я с одним трактористом знаком. Он меня катает хоть целый день.

— Кланяйся твоему трактористу. Сам его небось выдумал?..

— Не сам! У него даже фамилия есть! Непейвода!

Ой как удивился тракторист! Брови у него поднялись на пол-лба. Тракторист высунулся из трактора. Тракторист выключил мотор.

— Откуда ж ты с ним знаком?

— Познакомился… — уклончиво сказал Пышта. — Он меня катает хоть сто километров. А он не простой тракторист. Он герой, в войну миллион фашистских мин разминировал. У него орден есть!

Теперь настала Пыштина очередь удивляться. Тракторист хохотал. Откинувшись, хохотал так, что слёзы капали из прищуренных глаз.

— Ох и мастер ты врать! — с трудом отдышавшись, сказал он. — Ты Непейводу и в глаза не видал!

— Видал! А вот видал!

— Да уж точно не видал! Потому что Непейвода — это я! Ну, выкладывай, откуда ты обо мне знаешь?

Бедный враль Пышта даже вспотел. Он тихо-тихо ответил:

— Анюта рассказала… И гостинец велела передать. Только он в амбаре остался… — и замолчал, нечаянно взглянув в лицо тракториста. Такое это было грустное лицо. Наверно, он сильно скучал по Анюте.

— Вечером за гостинцем загляну, — сказал тракторист, и голос у него тоже был грустный. — Письмеца не написала?

— Нет, вот письмеца нет…

— Ну ладно, бывай здоров!

Пышта вложил свою руку в протянутую ему широкую твёрдую ладонь, а потом помчался обратно полевой дорогой, но рубленому следу, оставленному трактором.

Шелестит, шелестит, шелестит сено. Это Пышта ворочается. В первую ночь казалось — нет мягче постели, чем сеновал, а сейчас — нет жёстче на свете. Ляжешь на живот — спина болит, повернёшься на бок — плечо ломит, руки стонут, ладони горят. Может, он простыл, наш Пышта? Может, у него жар? Никакого жара нет. Просто Пышта сегодня убирал картошку в поле вместе со всеми. А Фёдор, Женя и Владик возили её в автобусе на овощную базу.

Автобус стал грязный, окна покрыты пылью, заляпаны земляными кляксами. Уже третий день они живут тут, помогают убирать картошку. Думаешь, это легко? А ты попробуй! Это тебе не шишки с травы подбирать!

Ты наклонись да пошарь руками в земле поглубже — вон их сколько ещё там, клубней. Нащупал, а картофелинка эта за ботву держится. Вытянешь вверх куст, а на ином по десять штук. Поднимешь со всем грузом земли, отряхнёшь что есть сил, и с глухим стуком падают на мягкую землю клубни. Вот теперь подбирай. Бросай в корзину, гляди — не мимо! И опять наклонись, пошарь да выбери, да вытяни, да отряхни, да подбери, да брось, и распрямись, и снова…

За минуту если раз наклонишься — так за час шестьдесят поклонов. А до обеда четыре часа. Помножь-ка на четыре, — сколько? Двести шестьдесят поклонов. Скажешь, можно не наклоняться, а на корточки присесть? Можно! А ты на утренней зарядке сколько приседаний делаешь? Десять? Ну, молодец. А ты сделай двести шестьдесят, тогда узнаешь, легко ли…

Пышта приседает, кланяется, приседает, бросает… Ноги гудят, спина ноет. А признаться неохота, вся картофельная бригада покряхтывает да посмеивается.

— Зарядочка! — говорят.

— Тренировочка! — говорят.

— Картофельный кросс! — говорят.

Набралась полная корзина, девушки тащат её к краю поля.

— Отойди, Пышта. Без тебя управимся. Мал ещё!

Была бы у корзины третья ручка, он бы показал им, что не мал.

Вон сколько собрали, перетаскали, ссыпали в кучи! Хоть бы прислали ещё машину, голубому автобусу одному разве справиться?

— Пышта, тащи обратно в поле порожние корзины!

— Пышта, миленький, принеси водички напиться!

— Пышта, не работай без рукавиц, руки сотрёшь!

— А я не могу в таких больших рукавицах!..

— Возьми-ка мои перчатки, возьми, Пышта. Они у меня случайно в кармане оказались…

Нет, всё-таки Майка ничего сестра. Не пожалела для Пышты перчаток. А они голубые, на них звёздочки вышиты.

…Наклонись, выбери, кинь, наклонись, присядь, пошарь, кинь, шагни, тяни, вытяни изжёванную, втоптанную в землю плеть, отряхни, обери клубеньки — все, все, до последнего… Вставай, шагни, присядь…

Бедные перчатки, бедные перчатки… Из них Пыштины пальцы торчат во все стороны, остались от перчаток рожки да ножки, одни звёздочки остались…

— Ой, девчонки, дождь!..

— Не растаем, не сахарные!

…Дождь, дождь! Кто тебя звал? Ты разве не слышал, дождь, что по радио объявили прогноз на мороз? А ты моросишь. И лица мокрые, и спины. И сапоги тянут налипшую тяжёлую землю.

В обед улеглись отдыхать, а Пышта нечаянно заснул. И проспал три часа богатырским сном. Днём выспался, теперь среди ночи проснулся, ворочается.

А вокруг сонное дыхание!

Спят Непроходимимы, спит картофельная бригада.

Рядом с Пыштой — Фёдор. За Фёдором — Владик, за Владиком — Женя.

А по другую сторону от Пышты, подальше, под оконцем, спит Майка.

Наконец Пышта половчей улёгся. Собрался уснуть, вдруг послышалось ему — кто-то плачет. Всхлипнет, вздохнёт, и опять… Кто плачет?

И Фёдор перестал дышать по-сонному, привстал, слушает.

— Майка… — тревожно шепнул Фёдор. — Ты что, Маечка?

Разве Майка станет плакать? Майка никогда не плачет!

Нет ответа. Фёдор встал, шагнул через Пышту.

— Ничего. Спи. — Это Майкин шёпот. — Просто руки болят. Как я теперь буду играть на аккордеоне? — И Майка заплакала опять.

Вспыхнул карманный фонарик — Фёдор зажёг. Пышта увидал на ладони Фёдора Майкины руки.

— Ты их стёрла в кровь, Маечка, ногти оборвала… — Он говорил мягко, ласково. — Маечка, да почему ж ты работала без рукавиц?

— Для всех не хватило рукавиц, — сказала Майка.

«Перчатки… перчатки. Она их мне отдала…»

— Сейчас повязку с мазью положу, к утру полегчает. Где сумка санитарная?

— Вон, на балку повесила…

Фонарик лежит в сене и светит на Майкины руки. Фёдор бинтует их, и они одеваются в белые толстые варежки.

Майка всхлипнула:

— Колхозные девчата не стирают рук, а я белоручка!