— Кажется, правильно. Надо для верности Ваню спросить. Ваня много знает. А если чего не знает, у отца спросит, у Степаныча, — тот уже все на свете знает (Ленька понизил голос до шопота), он здесь самый главный, понимаешь?

Когда стало темнеть, в комнату опять вошел Степаныч.

— Познакомились? Вот и ладно, — сказал он. — Ну, я сейчас пойду. Ты, Леня, не выходи, пока шляпа тут сидит. Да он, наверно, за мной сейчас увяжется.

Однако это предположение не оправдалось. Степаныч ушел, а пучеглазый продолжал сидеть. Очевидно, он подозревал, что здесь было собрание, и намеревался проследить участников. Стали совещаться, как от него избавиться. Галин отец, почесав затылок, сказал:

— Шо ж, меня вин все одно познае, раз я тут живу. Пиду, побалакаю с ним. У меня с ними особлива мова. Я в Чистяковке с одним так побалакал, вин и отлипывся.

— Но рукам волю не давай, слышишь, Ковтун, это ни к чему! — предупредила женщина.

— Добре. Я ж не маленький, — розумию.

Взяв в одну руку табуретку, а в другую ведро из-под умывальника, Ковтун вышел во двор. Приставив табуретку к забору, он стал на нее и, подняв ведро, вылил помои на улицу.

— О-ах!.. Что это?! — заорал шпик, хватаясь руками за голову.

— Виноват, господин, я обознався, — вежливо сказал хозяин, глядя через забор. — Тут до нас один стрикулист повадывся ходыть. Во дворе дивчина молоденька живе, вин ее и сманывае, свиняче рыло. Дуже звиняюсь, господин!

— Ах ты мерзавец! Да я тебя!.. Я тебя!.. — От бешенства у шпика задрожала челюсть.

— О-о, так? — удивился Ковтун. — Я с вами вежливо, деликатно, а вы лаетесь. Придется отчинить калитку да надавать вам по потылице.

— Я тебе выйду, я тебе выйду, попробуй только! — взвизгнул пучеглазый, засовывая руку в карман.

Глаза украинца сузились.

— Стрелять хочешь? Ну-ну, стреляй. Только допреж со свитом попрощайся.

С минуту они смотрели друг другу в глаза.

— Ладно, — сказал шпик, вдруг успокоившись. — Будет и на нашей улице праздник.

Он поднял с земли шляпу и быстро завихлял вдоль улицы.

— Отак лучше, — сказал Ковтун, сходя с табуретки.

Иногда швейцара трепала лихорадка. Он кутался, ежился, но, не выдержав, отпрашивался у секретаря полежать часок на скамье в кладовой, пока перетрясет. В таких случаях у дверей директорского кабинета сажали Леньку. Вот и теперь сидит Ленька на табуретке, ерзает, вздыхает. Привыкнув бегать с разносной книгой по цехам, он с большим трудом переносит это вынужденное сидение. Единственное развлечение — это чуть приоткрыть дверь и посмотреть, что делается в кабинете.

Но сейчас в кабинете тихо. Директор один, и Ленька думает, что хорошо бы запереть дверь на ключ, чтобы никто без доклада не вошел, а самому сбегать к Ване в токарный узнать, начал ли он уже делать зажигалку. Вот только плохо будет, если директор вздумает в это время выйти из кабинета, — тогда беда!

В коридоре показался начстражи — высокий, рыжеусый офицер, спасавшийся от фронта службой в полиции. Он быстро подошел к двери, спросил: «Здесь?» и, не ожидая от Леньки ответа, вошел в кабинет. Это заинтересовало Леньку. Обычно начстражи, увидев его в конторе, говорил: «Ну-с, курьер курьерович, скоро пойдем большевиков бить?» на что Ленька, сделав нарочито глупое лицо, неизменно отвечал: «Так точно, никак нет, рад стараться!» Но на этот раз есаул был, повидимому, чем-то очень встревожен. Ленька приоткрыл дверь и стал слушать.

— Извините, Сергей Андреевич, что вошел без доклада! — сказал начстражи. — Я очень спешил поговорить с вами. Вот, извольте видеть, что мои агенты принесли сегодня. Во всех цехах такие штуки обнаружены.

С этими словами он вынул из портфеля и положил на стол несколько продолговатых листков бумаги. Директор взял один из них и быстро пробежал глазами.

— Так. Это как раз то, что я ожидал, — сказал он зло… — Кто распространяет, узнали?

— Пока узнать не удалось, но есть довольно определенные подозрения…

— Удивляюсь вам, господин есаул! Тратятся такие огромные средства на вашу тайную агентуру, цеха заваливаются прокламациями, а ваши болваны, кроме подозрений, до сих пор ничего не имеют.

— Господин директор, — с обидой в голосе сказал есаул, — я офицер… Говорить со мной в таком тоне… это, знаете ли, по меньшей мере странно. Кроме того, я вам непосредственно и не подведомственен…

Директор иронически хмыкнул.

— Вам не нравятся мои слова, а мне, господин есаул, не нравятся ваши дела. Что из того, что вы забили все подвалы людьми, когда те, кого следует…

— Это и есть те, кого следует…

— Может быть. Не спорю. Но объясните мне, пожалуйста, кто же тогда разбрасывает эти листовки? Святой дух? А если вам так неприятен мой тон, то и не обращайтесь ко мне. Пусть ваше непосредственное начальство (директор ехидно скривил рот) вас и субсидирует.

Есаул сразу изменил тон.

— Сергей Андреевич, ну зачем так обострять… Вы же знаете, что я всей душой… Чорт их всех сразу изловит…

— Не чорт их должен ловить, господин есаул, а вы.

Директор взял со стола телефонную трубку.

— Коменданта. Нашего, заводского, а не городского. Это вы, капитан? Зайдите-ка ко мне на минутку. Да, я.

Чуть-чуть припадая на подстреленную под Царицыным ногу, в кабинет прошел капитан Звягинцев. И его Ленька хорошо знал, как, впрочем, знали все в заводе. Худощавый, низкорослый, но с огромной, круглой головой, этот надушенный урод всюду появлялся как-то неожиданно и пугал людей неподвижным взглядом желтых глаз.

— Садитесь, капитан, — обратился к нему директор. — Читали? — он кивнул в сторону листовок.

— Читал, — скрипнул тот ржавым голосом.

— И?..

— И принял меры. С завтрашнего дня все рабочие при входе в завод будут обыскиваться.

— Видите ли, капитан, если бы в листовках заключались обычные призывы — соединиться пролетариям всех стран, или обычные ругательства по адресу «буржуя, помещика и попа», тогда было бы полбеды. Но здесь есть призыв портить снаряды и патроны. Больше того, в этих листовках уже есть и технические указания насчет бракоделия. Следовательно…

— Следовательно, непрошеных инструкторов надо обнаружить и изъять. Это ясно. Я бы, Сергей Андреевич, вот что предложил: вы соберите техническое совещание, чтоб проинструктировать начальников цехов, как предотвратить бракоделие, а мы с есаулом съездим тем временем в город и посоветуемся с начальником контрразведки: взять ли тех, кого мы подозреваем, этой ночью или выждать день-два, но зато поймать их на месте с листовками в руках.

Капитан и есаул ушли, а в кабинет директора по-одному, по-двое стали входить начальники цехов.

Ленька забеспокоился. Нужно скорее бежать к Степанычу, а отлучиться нельзя. От досады и волнения хотелось плакать, горели уши, точно их кто надрал. К счастью, скоро вернулся швейцар, и Ленька бросился в регистратуру.

— Давайте скорей, Захар Тарасыч, а то опоздаю!

Конторщик посмотрел на часы и не спеша стал записывать служебные записки в разносную книгу.

— Успеешь, — сказал он, — до гудка еще целый час.

Когда, задохнувшись от быстрого бега, Ленька, наконец, оказался в патронном цеху перед станком Степаныча, то еле мог проговорить:

— Что я вам сейчас скажу… Директор и тот… как его?.. комендант… читали те… как их?..

— А ты мне ничего не говори. Скажешь Ване. Понял? — шепнул Степаныч и громко добавил: — Ну, чего стал? Чего тут не видал? Иди, пока ремнем не задело!

Оттого, что Степаныч не испугался и нисколько не растерялся, успокоился и Ленька. Он сдал последнюю записку и вприпрыжку побежал в инструментальный цех — самый любимый им. Здесь было такое разнообразие станков, а за станками стояли такие известные всему заводу лекальщики, что Ленька обалдевал от восторга. Многие вещи, которые здесь делали, были слишком сложны для его понимания. Но была одна вещь, которую в те времена делали чуть ли не все рабочие — зажигалка. Ее-то Ленька и избрал мерилом рабочего мастерства. Вот он стоит перед станком токаря Померанцева и не сводит глаз с его рук. А руки, как руки: желтизна от машинного масла и металлической ржавчины, короткие пальцы, в старые порезы которых глубоко въелась черная пыль, крепкие, негнущиеся ногти. Да и весь Померанцев самый обыкновенный: круглое лицо, вздернутый широкий нос, на голове лысинка и желтая мочалка, на носу очки в медной оправе. Но Ленька ни за что не поверит, что Померанцев обыкновенный человек: он собственными глазами видел изумительную зажигалку, которую сделал этот токарь, и навсегда уверовал в волшебство его пальцев. А Померанцев взглядывает на мальчика из-под очков и еле приметно улыбается. Кто знает, может, он догадывается, что делается в Ленькиной душе, как он презирает в эту минуту свою курьерскую должность и как ему хочется стать самому за этот прекрасный станок.