Из мечети вышел немолодой мужчина в потрепанном, линялом костюме. Салим, как и я, не отводил глаз от этого человека. От его осанки, его седины и доброй улыбки. Проживи мой муж еще двадцать лет, так бы выглядел и он. Возможно, Салим подумал о том же. Или что-то другое привлекло его в этом человеке. Спросить я не осмелилась. Мой сын осторожно приблизился. Когда он заговорил, незнакомец навострил уши, а затем, прищурившись, посмотрел на нас.

Его звали Хакан Йылмаз. Он жил со своей женой Синем в скромном домике почти в самом центре городка. Много лет он преподавал политологию, а Синем работала учительницей начальных классов. Они вырастили двоих сыновей, которые оба уже создали свои семьи. Выйдя на пенсию, Хакан и Синем вернулись в Менген, поближе к его братьям и сестрам. Супруги были добрыми и непритязательными людьми, успевшими повидать мир (хотя их небогатое жилье об этом не говорило). Они принадлежали к тем, кто не отворачивается, увидев афганку с тремя детьми, и, бросив на нее всего один взгляд, уже знает ее историю.

Салим объяснил Хакану, что нам нужно пристанище. Мы остановимся ненадолго и готовы заплатить. Хакан положил руку на плечо моему сыну, а потом повел нас к себе и познакомил с женой. Синем, миниатюрная женщина с ласковым взглядом, рада была услышать в своем доме агуканье ребенка. Она давно вышла на пенсию, но в ней многое сохранилось от учительницы. Ее каштановые волосы аккуратным узлом лежали на затылке, а простое темно-синее платье стягивал пояс песочного цвета. Самире она сразу понравилась.

Хозяева провели нас в маленькую пустующую спальню с отдельным выходом во двор. Они сказали, что мы можем свободно пользоваться кухней, и ни словом не упомянули о том, когда нужно съезжать.

Хотя мы говорили на разных языках, я почувствовала в Синем родственную душу. Словами и жестами, скорее всего, непонятными ей, я объяснила, что до прихода к власти талибов работала в Афганистане учительницей и что мои дети сильно отстали, хотя я и пыталась заниматься с ними дома.

Просто петь хотелось от радости, когда мы легли в постели с мягкими подушками. От доброты этих чужих людей и от сытости стало тепло.

На следующее утро Синем принесла корзину с книгами сказок на английском языке и учебниками по математике. У Самиры глаза округлились от восторга, а мне радость и боль стиснули сердце. Я объяснила Синем, что Самира – умная девочка, но только перестала разговаривать. Кажется, хозяйка все поняла, связав отсутствие отца с немотой дочери. Она посмотрела на Самиру и похлопала рукой по свободному креслу. Самира устроилась там, и Синем раскрыла книгу.

Я слышала голос Салима в соседней комнате и, хотя знала по-английски лишь несколько слов, поняла, что он спрашивает у Хакана, где можно найти работу. Он обещал, что будет очень стараться.

О работе я с Салимом не говорила. Отойдя от Синем и Самиры, я встала у окна. Хакан рассказывал о местных фермах, на которые брали сезонных рабочих. Я хотела вмешаться, но промолчала.

Мои мысли разлетались.

Когда соединились наши с Махмудом руки, я не знала, чем он станет для меня. Среди нескольких фотографий, которые я взяла с собой, одна изображала скромную церемонию нашей свадьбы. На мне было изумрудно-зеленое платье с кружевными вставками на плечах. От пояса вниз расходились плиссированные складки. Одна из подруг Кокогуль сделала мне макияж, густо наложив тени и помаду. Никогда больше я так не красилась. Махмуд был в черном костюме. Из-под пиджака выглядывала ослепительно-белая рубашка, а из петлицы – красная роза. Махмуд смотрел прямо в камеру, а я не поднимала взгляда от пола.

Глядя на эту фотографию, я хотела вернуться в прошлое, в тот миг, и приказать себе посмотреть на него. На моего мужа. Я хотела сказать той новобрачной, что ей, как и гостям, ожидавшим щедрого приема, следует радоваться этому союзу.

Махмуд стал для меня больше чем мужем. Наша любовь росла медленно. И все же она собирала себя по кусочкам, из чувственных порывов, из того хорошего и плохого, что давал нам мир. Каждый раз, когда мы выполняли обещание, пожимали друг другу руку, успокаивали плачущего ребенка, обменивались улыбками так, что никто больше этого не видел, – каждый раз мы становились чуть ближе. К наступлению той страшной ночи, когда Махмуда вырвали из нашей жизни, нас ничто не разделяло. Мы слились в единое целое. Муж и жена, связанные не браком, а душевной гармонией.

И, как я понимала теперь, смерть не разлучила нас. Махмуд остался со мной. И я знала, что он присматривает за нами. За тем, как мы идем к новому будущему.

«В конечном итоге судьба складывается к лучшему. Но лишь тогда, когда окончен труд, когда пролиты слезы и пережиты бессонные ночи».

Я хотела верить ему.

Мне следовало положиться на Салима, чтобы наша семья смогла зажить по-новому, и смириться с тем, что он вырос. Махмуду удавалось дать Салиму достаточную свободу, и мальчик мог расправить крылья. А я холила и лелеяла детей, вечно боясь быть плохой матерью. Я пыталась дать им все, чего не получила сама. Я хотела, чтобы они чувствовали себя в безопасности, любимыми и окруженными заботой. Но у меня ничего не получалось.

Салим теперь смотрел на меня иначе. Исчезли его мальчишеская живость и полный доверия взгляд, который заставлял меня чувствовать, что я не могу ошибиться. Теперь сын стоял со мной вровень, а не плелся позади. И мне предстояло дать ему свободу.

Я завела нас далеко. В Турцию. Из Кабула, через Иран. Это было мое путешествие. Моя история.

Но все, что происходило с нами с того времени, – история также и Салима, а не только лишь моя. Я больше не могла говорить за своего сына. Когда я отпустила его руку и позволила ему стоять на собственных ногах, я все равно оставалась его матерью. Если бы только Махмуд был рядом и сказал мне, что я поступаю правильно! Что, меньше опекая сына, я не перестану быть его матерью.

Я слышала приглушенный голос мужа. Я чувствовала, как он кладет мне руки на плечи. Закрыв глаза, я почти ощущала на лбу его поцелуй.

«Пусть он говорит, Ферей. Ты рассказала нашу историю. А теперь послушаем Салима».

На следующее утро Хакан отвел Салима за город, туда, где толпились люди с выдубленными солнцем и ветром лицами: мужчины и женщины всех возрастов и комплекций, а еще стайка детей, держащихся за материнские юбки. Хакан объяснил, что приезжают грузовики и отвозят этих людей на поля, где полно работы.

Хакану было неловко оставлять Салима одного, но он в любом случае не мог помочь. Он дошел до конца улицы, завернул за угол и отправился навестить сестру. Была весна, и, хотя утро едва настало, становилось все теплее. Салим поднес руку к лицу и коснулся тонких волосков над верхней губой. В этот день появился на свет новый Салим. Решительный. Готовый к тому, чтобы его принимали как мужчину. Даже мать сегодня смотрела на него по-другому, словно почувствовав изменения.

Азиз, дитя-кочевник, уже сидел и что-то лепетал. Через месяц-два он сможет сделать первые шаги. Так сказала мадар-джан.

Глядя, как подрастает братик, Салим мечтал, чтобы его собственное превращение в мужчину происходило так же быстро. Он хотел, чтобы на его лице, груди и во всех местах, где положено, выросли волосы. Он внимательно осматривал себя, уединившись в ванной, и обнаруживал изменения, заметные лишь ему. Ему хотелось, чтобы руки окрепли и покрылись сеточкой вен, такой же, как на отцовских предплечьях. Его голос дрожал и ломался, поэтому говорить приходилось мало. Салим надеялся, что вскоре голос подрастет вместе с ним.

Ответственность за свою семью и уважение, которое проявил Хакан, заставили его чувствовать себя мужчиной, даже если тело говорило о другом. Салим бродил в толпе в поисках дружелюбного лица. Хакан не знал никого из фермеров, поэтому не мог предложить другой помощи, кроме как привести его сюда. Салим понятия не имел, что делать дальше, когда они приедут на ферму, и хотел найти кого-то, кто мог бы ему подсказать.