— Да ладно, — сказал Ричард, — легкий же.

— А это чтоб не было лишнего внимания, — веско объяснил тот.

Уже в самолете, из переднего салона, Ричард увидел в круглое окошко Шурика и Зину. Они стояли среди провожающих — Шурик у самого заборчика, Зина чуть поодаль.

Самолет потащили на полосу. Шурик наугад замахал рукой, водя глазами вдоль самолета, а Зина легла грудью на заборчик летного поля и неотрывно смотрела в Ричардово окно. А может, ему так показалось…

Рядом с Ричардом сидел подвыпивший толстяк с недобрым подозрительным взглядом. Чтобы наладить отношения, Ричард спросил вежливо:

— Не знаете, далеко до Тузлука?

Тот внушительно ответил:

— Шестьдесят четыре с полтиной…

В Тузлуке было холодно, деревья стояли голые. Ричард сдал в камеру хранения чемодан, сдал гитару, переночевал в комнате отдыха, а утром поехал в город. На первой же доске объявлений высмотрел нужную бумажку: «Требуются фрезеровщики, с предоставлением общежития».

Фрезеровщики так фрезеровщики. В отделе кадров он прождал час, после чего получил работу с оплатой до восьмидесяти в месяц и место в общежитии, в комнате на шестерых.

Ричард съездил в аэропорт за вещами. В общежитии тоже была камера хранения, он сдал туда гитару, а чемодан взял в комнату — дорогих вещей у него не было, воров не боялся. Бегло познакомился с ребятами — как зовут, откуда сам, вечером один сходил в кино и лег спать с ощущением, что день прошел легко и спокойно.

Назавтра он пошел работать, познакомился с бригадиром, с мастером, пообедал в заводской столовке с ребятами из бригады. И приятно было, что разговор они ведут, в основном, между собой, а к нему обращаются доброжелательно и вежливо, но без особого интереса. Все же вечером Ричард малость погулял с ними по улицам. И опять лег спать с ощущением хорошего, спокойного дня.

И даже месяц спустя лишь пять человек в городе — ребята из общежития — знали, что он Ричард. А еще человек пять — бригадир, мастер, профорг — знали, что он Тишков. От всех остальных вокруг он был полностью спрятан.

Город был довольно большой. Но в этом большом городе у Ричарда был свой, маленький: бригада, комната общежития, столовая, ближайшее кино, три колена центральной, прогулочной улицы, куда они с ребятами ездили по субботам. Еще был городской стадион, где местная команда защищала свои шаткие позиции в классе «Б». Ребята, тем не менее, были болельщиками, и Ричард тоже стал болеть, узнал быстро фамилии игроков и, когда после матча любители галдели перед воротами стадиона, тоже мог вставить слово.

Была и крытая танцплощадка в парке, культурно-коммерческое заведение, — полтинник билет. Туда они ходили раз в неделю.

Первое время он воспринимал такую жизнь всего лишь как отдых, блаженное уединение на людях, которые не знают о тебе ничего. Но постепенно начал находить в ней и радость.

Радостью было, когда в получку выходила лишняя десятка и можно было, идя в общежитие со смены, мысленно раскидывать ее на разные приятные вещи: на кино, на шашлык в летнем, еще не закрывшемся ресторанчике.

Радостью было сходить компанией на танцы, покурить в коридоре, постоять, опять-таки компанией, у стены, станцевать по-товарищески с девчонкой из бригады, пригласить наконец, какую-нибудь из незнакомых…

Раз Ричард зашел в камеру хранения проведать гитару.

Старикан, выписывавший талончики, сперва отвел душу с живым человеком, а там уже спросил:

— Совсем возьмешь?

Ричард испугался:

— Да нет, я так. Пускай лежит.

Он даже не вынул ее из чехла.

— Лежит — хлеба не просит, — подтвердил старикан.

Ни Шурику, ни Зине Ричард не написал. Вообще Степной почти не вспоминал, да и Москву тоже.

Родным, конечно же, сообщил, что переехал в другой город, а почему — этого не касался. Впрочем, он и раньше домой писал кратко: жив, здоров, зарплата такая-то, коек в комнате столько-то, на работе все в порядке. И — не надо ли помочь деньгами. На что отец столь же кратко отвечал, что дома все здоровы, старшая работает, младшая учится — и ему, Ричарду, неплохо бы, кстати, пойти в вечернюю школу. А насчет денег — они с матерью, слава богу, не инвалиды и еще сами способны прокормить детей. Мать приписывала в конце несколько слов поласковей. А младшая сестренка присылала длинные письма про летний лагерь, про гимнастическую секцию и — в двух словах — про школьные вечера: ей исполнилось четырнадцать, и у нее начиналась скрытная взрослая жизнь.

Со второй получки Ричард купил мохнатый шарф, какие носили все ребята. Шарф пышно обматывался вокруг шеи, выпирал из выреза пальто.

Вообще жизнь налаживалась.

Но тут на Ричарда навалилась тоска.

Это случилось неожиданно, без всяких причин. Отработал смену, пообедал, пришел в общежитие — и вдруг почувствовал: неинтересно. Ни в кино, ни на танцы, ни выпить, ни просто погулять. Неинтересно.

Он лег на кровать, свесил ботинки на сторону и лежал так минут сорок.

Постепенно подошли ребята, переоделись, собрались кто куда. Один — в вечернюю школу, другой — на свидание. Трое — просто погулять.

Ричард пошел с ними.

В конце концов забрели в клуб на танцы. Стояли сбоку, выходили покурить, разглядывали девчат. Иногда — приглашали.

Ричард все делал как они. Но курить ему было неинтересно, и переговариваться со своими — неинтересно, и смотреть на девчат — все равно что на стену. Приглашать тем более не хотелось: чувствовал, что даже банальное «Разрешите?» сейчас не отклеится от языка.

В Степном он обходился без банальностей — там была гитара. А если и оказывался без гитары, выручала уверенная, с загадочной, улыбка: девчонки любят непонятное. А сейчас у него не было ни гитары, ни улыбки.

Да и хотелось ему совсем другого — не танцев, не двусмысленной болтовни, не прочей окололюбовной игры. Хотелось человеческого разговора, понимания, хотя бы просто сочувственного женского молчания. Только бы видеть, что твоя боль — ее боль, что дышащее рядом существо — не чужое…

Но Ричард знал, что девушки любят понимать ребят красивых и модных, а таким, как он, унылого лица не прощают. Но Ричард на них за это не злился — просто ему было сейчас с ними неинтересно.

Парни, с которыми он пришел, вышли в маленькое фойе покурить. Вышел и Ричард. У одного из ребят был с собой транзистор. Ричард взял его, медленно повел вдоль шкалы красную проволочку настройки. И вдруг, дурашливо ухмыльнувшись, резко крутанул вправо колесико громкости.

Транзистор взвыл, потом на миг уцепился за какую-то волну, но, пропев более или менее прилично «…из-за околицы…», перешел на визг, треск и странное, почти осмысленное улюлюканье.

Ребята, вздрогнув, отшатнулись. Из зала, возбужденно, как на драку, бросились дружинники. А контролерша, проверявшая билеты у входа, закричала от неожиданности визгливо и громко:

— С ума, что ли, посходили?

Ричард выключил транзистор и посмотрел на замолкшую коробочку с тем же дурашливым любопытством:

— Интересная машинка! Надо купить…

Он сказал ребятам, что пойдет спать, и вышел на улицу.

Ричард шел по улице и думал: ну вот, прошло полтора года жизни. Вроде бы интересно было. И в Москве, и в Степном. Жил как хотел, все получалось… Вот, скажем, в Москве. Сколько было компаний! А если вспомнить? Выпили, закусили, а потом он поет, а его хвалят. Он сам по себе, они сами по себе… В Степном? Да и в Степном так же…

Он шел по улице и думал: ну не может же он ничего не помнить. Должно же хоть что-нибудь запомниться!

Вот была та студенточка, песни ему диктовала. Хорошая ведь была девка! Черт, даже имя забыл… Еще Додик, кандидат наук, на работу его устроил. Но и Додик помнился слабо — не успел его Ричард как следует разглядеть.

Он шел по улице и думал: вот что точно запомнил — это четыреста двадцать восемь песен. Четыреста двадцать восемь железно крутилось в памяти, то строчка всплывает, то куплет… Полтора года держал в голове такую махину! Где уж тут толком о жизни подумать — никакой человеческой головы не хватит…