Джонни и летом боялся пруда, потому что плохо плавал. Он никогда не прыгал с тарзанки в воду. Сейчас я наблюдал за тем, как он переводит взгляд с саней на меня и обратно. Ясно, что он до смерти испугался.

– Трусишка! – дразнил я. – У тебя кишка тонка!

– Я не боюсь! – Голос Джонни раздражал меня до скрежета зубов.

– Ты боягуз! Ты до смерти боишься и шаг сделать, чтобы достать эти дурацкие сани!

– Нет, не боюсь!

– Так докажи! Слабо? – Я скрестил руки и уставился на него. – Слабо?! – Я обожал дразнить Джонни.

Я наблюдал за ним. Он сделал несколько шагов к берегу, остановился и спросил:

– Тут не опасно?

На самом деле я этого не знал: еще не было сильных морозов. Но ненависть не давала мне отступить.

– А как ты думаешь, дурачок? Твои сани ведь не утонули?!

Джонни сделал еще пару неуверенных шагов. Снег странно заскрипел у него под ногами. Я зло рассмеялся.

– Трус!

– Нет! – Его голос дрожал, как будто он ехал на машине по ухабам.

– Так иди и достань сани!

Я отвернулся и пошел прочь. Джонни будет кружить неизвестно сколько, прежде чем осмелится ступить на лед. А я тем временем смогу исчезнуть и избавиться от него.

Я начал взбираться на холм, но тут услышал хруст снега за спиной. Я не знал, пошел ли Джонни на пруд или возвращается назад. Мне было все равно.

Внезапно что-то изменилось. Я услышал треск – так ломается старое дерево. Это был самый ужасный звук из всех, что я слышал. Шум нарастал, он был похож на треск дров в печи. Джонни закричал.

Я обернулся как раз в тот момент, когда Джонни ушел под воду. Он боролся, размахивал руками, затем исчез под кромкой льда, растворившись в угольно-черной воде.

Это был самый страшный момент в моей жизни. Я снова и снова прокручивал его в памяти. Я хотел повернуть время вспять, желая погибнуть вместо брата.

Мой отец не знал правду о его смерти. Лишь одному человеку известно, что произошло на самом деле, но, думаю, она никогда об этом не расскажет. Меня прокляли, как Каина, и я обречен скитаться за убийство брата.

Я, содрогнувшись, остановилась. Это правда? Именно поэтому Габриель Арфи скитался по миру, как бродяга?

Мне стало стыдно. Не следовало читать его дневник. Мне показалось, что я узнала самые сокровенные мысли и чувства Гейба. Я не могла удержаться, перелистнула страницу и продолжила чтение.

Отец всегда требовал, чтобы мы жили по библейским законам. Сам же никогда им не следовал. В нем уживались два разных человека. Для горожан он был самым успешным фермером в округе, уважаемым старостой церковного прихода, щедрым меценатом благотворительных миссий в Китае и Африке. В отношении к семье он был полной противоположностью. Отец был невероятно вспыльчив и гневлив. Он мог потерять самообладание в любую секунду. Приступы ярости, как огонь, проносились по нам, уничтожая все на своем пути. То, что лишь мгновение назад было прекрасным и зеленым, превращалось в пепел и тлен.

Мама была барометром его присутствия. Лишь когда отца не было рядом, я слышал ее заливистый смех и видел прекрасную улыбку. Она брала меня за руки, кружилась и напевала, пока мы вальсировали по гостиной.

Когда появлялся отец, мама становилась острожной, скрытной и вела себя как побитая собака, хотя я ни разу не видел, чтобы он поднял на нее руку.

Я был в ужасе, обнаружив, что у меня такой же несдержанный, необузданный нрав, как и у отца.

Мысль о том, что я хоть чем-то похож на него, казалась мне невыносимой. Я ненавидел отца и себя за то, что я его сын.

В ту ночь, когда я узнал, что он мне не отец, я родился заново! Я чувствовал себя живым и свободным! Ощущение, что ни одна капля его ненавистной крови не текла в моих венах, невероятно пьянило.

На затем меня поразили поступки матери. Почему все эти годы она заставляла меня подчиняться его жестокости, если я не его сын? Как она могла наблюдать за тем, как он вымещает на мне злость, высмеивает, презирает, избивает до полусмерти, если он не имел на это права?! Мама клялась мне в своей любви, и я верил ей. Верил с истинно детской непосредственностью. Теперь я чувствую себя преданным.

Дрожащими руками я закрыла дневник. Я помнила предательство своей матери и даже сейчас отчетливо слышала ее голос: «Ты знаешь, я люблю тебя больше всех на свете, Сахарок!»

Мне было жаль, что я прочла записки Гейба. Его слова затронули мое сердце и обнажили чувства, которые я давно хотела забыть. Вечером, когда я лежала в постели, меня накрыла лавина эмоций. Она накатывала, как снежный ком, чувства оглушали и ранили меня, я не могла с собой совладать. Мне долго не удавалось заснуть, даже несмотря на то что Жмурка согревал меня этой ночью.

На следующий день было воскресенье – день Господа. Мой папочка всегда следил за тем, чтобы в день отдохновения я посещала церковь. Конечно, если она находилась где-то поблизости.

Свекор заставлял нас ходить в церковь в воскресенье при любой погоде. Он никогда не разрешал пропускать службу. Но я больше не живу с папочкой, а Фрэнк Уайатт давно умер. У меня не было причины посещать церковь.

Раньше каждое воскресное утро мне нравилось сидеть на церковной скамье возле Сэма. Я наслаждалась уважением, которое оказывали горожане семье моего мужа. Но после его смерти мне казалось, что белые стены церкви смыкаются надо мной. Было такое впечатление, что церковь принадлежит Фрэнку Уайатту, а не Богу.

Никто из прихожан не знал моего свекра так, как я. Я раздумывала о характеристике, которую Гейб Арфи дал своему отцу: «В нем уживались два разных человека». Так же можно было описать и Фрэнка.

Тем солнечным воскресным утром тетя Батти принесла свою Библию за обеденный стол и, когда мы закончили завтракать, начала ее листать.

– Давайте почитаем что-нибудь особенное этим утром во славу Божию! – сказала она.

Я хотела остановить ее, вспомнив стихи, которые она читала вчера, и всю ту чепуху, которую читал свекор о мщении и гневе Господнем. Но тут тетя нашла то, что искала в книге, и начала читать, прежде чем я успела ее остановить:

– В то время, продолжая речь, Иисус сказал: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко».[10]

Затем тетушка закрыла книгу и, улыбнувшись, сказала:

– Разве воскресный день не прекрасен? Господь дает нам возможность отдохнуть.

Я отодвинула стул и встала.

– Мне есть чем заняться.

– Конечно, лапочка. И в воскресенье есть домашние дела. Но когда ты закончишь, мы сможем поразвлечься.

Дети испуганно переглянулись. Я также недоумевала.

– Дедушка никогда не разрешал нам играть по воскресеньям, – мрачно ответил Джимми.

Даже в самый жаркий солнечный день мой свекор заставлял детей сидеть в доме в нарядных воскресных одеждах, вместо того чтобы отпустить их поплавать в пруду.

– Ваш дедушка был неправ, – провозгласила тетя Батти. Эта маленькая женщина уперла руки в бока, задрала подбородок и выглядела как Давид, говорящий с Голиафом. – В Библии сказано: воскресенье – день отдохновения! Там не написано: перестаньте жить! Давайте, пойдемте со мной! – позвала она детей. – Поможем маме, а затем найдем поляну чистого снега и будем лепить снежных ангелов.

– Это как лепить снеговика, но только с крыльями? – спросил Джимми.

– Нет, конечно! – Тетя даже руками всплеснула от удивления. – Вы что, дети, никогда не лепили снежных ангелов?