Под покрывалом она кажется такой высокой! Это первая его мысль.

– Эй вы! А ну-ка уберите руки!

Но Габриэль его не слышит. Его правая рука устремляется к покрывалу. Оно мокрое, липкое, грязное.

«Почему ей не дали чистое покрывало?» – думает Габриэль. А потом откидывает его и видит лицо трупа.

Лицо прыщавого парня с остекленевшими глазами и пепельно-бледной кожей. На парне грязная джинсовая куртка. На шее зияет глубокая резаная рана. На воротнике куртки чернеет липкая кровь. Габриэль касается руки убитого – пальцы его покрыты запекшейся кровью. Рука холодная, но пальцы еще подвижны. Мертвеца окружает зловоние – моча и экскременты. В момент смерти тело опорожнило кишечник и мочевой пузырь.

Габриэль не может отвести взгляда от этого лица. Оно узкое, грубое, неприятное.

Это не лицо Лиз.

И это главное. На мгновение Габриэля охватывает бесконечное облегчение, но затем ему в голову приходит другая мысль.

Если это не Лиз, то где же она?

Где-то неподалеку ревет полицейская сирена. И этот пронзительный, громкий звук быстро приближается.

Веки Лиз опущены, глаза закатываются. Она чувствует, что еще жива, но голова и тело словно онемели – ее будто заморозили, и потому она не может ощущать ни радости, ни страха. Словно все вокруг заволокло густым туманом.

До нее доносится мерное гудение. «Мотор, это, наверное, мотор». Потом – сирена, такая громкая, что в голове вспыхивает боль, как от уколов иглы. Лиз чувствует, что не может пошевельнуть руками, они привязаны, она на каталке или на чем-то подобном. Она пытается понять, ощущает ли что-то в животе. Не слишком ли давят ремни, не повредят ли они ребенку? Ремни… Но зачем ремни? В ней вспыхивает страх. «Позвоночник. У меня поврежден позвоночник». Пациентов с травмой позвоночника всегда фиксируют в определенной позе.

Лиз представляет себе «скорую», оранжево-белую машину, как она несется по ночному Берлину, заливая все вокруг синеватым светом мигалки. Но почему не звучит сирена, почему она больше не слышит этот звук?

Затем до нее доносится голос, мужской голос, он проникает в ее сознание словно сквозь стену.

– Эй, простите, я ищу приемное отделение клиники «Вивантес». Как туда проехать?

– Это за углом. – Этот голос звучит тише, похоже, говорит какой-то молодой парень. – Сверните налево, а потом езжайте прямо.

– Спасибо.

Рокот мотора затихает, хлопает дверца. Мысли путаются в голове Лиз, но она представляет себе, что сейчас случится, что случалось уже миллионы раз, когда санитары доставали носилки из «скорой», перекладывали пациента на каталку, а потом везли его в приемное отделение, и колесики каталки грохотали на подъеме, и носилки тряслись. И Лиз ждала эту тряску, этот грохот. Но странным образом ничего не происходит. Совсем ничего.

Вокруг царит тишина.

И снова Лиз охватывает смутный страх, он примешивается к ее равнодушию, как капля крови растворяется в ведерке с побелкой. Она думает о Габриэле, вспоминает, что позвонила ему. Она помнит, как лежала на дорожке в парке, помнит его голос, он обещал, что вызовет «скорую». «Габриэль обо всем позаботится, все будет хорошо», – подумала она тогда. Но почему ей не кажется, что все будет хорошо?

Мгновение ее мысли парят в пустом пространстве. Страх становится все сильнее. Тот же страх, что и тогда, несколько месяцев назад.

Дзззинь… Потрясающе, как устроена память. Словно лифт, переносящий ее то вверх, то вниз.

Несколько месяцев назад, до того, как Лиз узнала, что беременна, она запрещала себе думать о жизни Габриэля. «Не расспрашивай его, – говорила она себе. – Если он сам не рассказывает, так тому и быть». И она справлялась. Невзирая на врожденное любопытство и страсть к расследованиям, она игнорировала возникавшие вопросы, инстинктивно чувствуя, что этим может все разрушить. Но потом она забеременела – и больше не могла не обращать внимания на эти вопросы. И появился страх. Страх рожать ребенка от человека, у которого нет родителей. От человека, который много лет не говорил со своим братом. От человека, у которого нет друзей, зато есть работа – и эту работу он никогда не оставит, пусть и терпеть ее не может.

С тех пор Лиз носит это чувство в себе, оно возрождается всякий раз, когда она думает о Габриэле. Ощущение, что Габриэль – как тень. Она любит эту тень, собирается родить от этого человека ребенка, но ничего о нем на самом деле не знает. И это ее пугает.

Дзззинь… Лифт памяти возвращает ее в настоящее. Это что, шаги? Лиз щурится, и, к собственному изумлению, ей удается открыть глаза. Все вокруг – темное и мутное, и эта тьма будто расплывается. «Почему так темно? И почему меня до сих пор не доставили в больницу?»

Слышится громкий щелчок, и Лиз чувствует поток свежего прохладного воздуха. Наконец-то! Она закрывает глаза, ожидая, что сейчас включится свет. Хлопает дверца машины, кто-то склоняется над ней. Вспыхивает луч фонарика, свет жжет ей глаза как огнем. Лиз хочется спросить, что с ее позвоночником, но она не может произнести ни слова. Тело вдруг вспоминает о побоях, резко вспыхивает боль. Если бы Лиз могла чувствовать запахи, в нос ей ударила бы едкая вонь, но нос сломан, и она ничего не ощущает, понимает только, что кто-то прикладывает влажную ткань к ее лицу.

Ее сознание затуманивается, теперь ей все равно, остальные чувства отступают на второй план. «Может быть, в этой больнице не было места», – еще успевает подумать Лиз.

Когда мотор заводится снова, она уже ничего не слышит. Но, наверное, услышь она рокот мотора, то решила бы, что ее везут в другую больницу. И подумала бы: «Пожалуйста, пусть там будет место».

Габриэль все еще стоит на коленях перед трупом. Кто-то хватает его за руки и рывком поднимает на ноги. В плече вспыхивает боль, он морщится.

– О господи, что вы тут устроили?! Что вам здесь нужно?

У Габриэля кружится голова. К горлу подступает тошнота.

– Эй вы! Я с вами говорю!

– Где… где она? – спрашивает Габриэль.

– Кто? – подозрительно осведомляется подошедший полицейский.

Ему лет тридцать пять, короткая бородка, большие руки. Габриэль смотрит на него с недоверием. Он опасается полицейских не меньше, чем огнестрельного оружия.

– Моя девушка. Лиз Андерс. На нее напали. Я вызвал ей «скорую».

Полицейский отпускает его, хмурится.

– Так это вы звонили?

Габриэль кивает.

– Замечательно! – рычит полицейский. – Тогда уж потрудитесь объяснить, что это за дерьмо!

– Не понимаю, о чем вы.

– Ну, вот это вот все. – Полицейский указывает на труп прыщавого парня.

Габриэль непонимающе смотрит на него, пытаясь подавить позывы к рвоте. Второй полицейский так и не отпустил его, прикосновение жжет огнем – Габриэль ненавидит, когда кто-то его трогает. Он пытается стряхнуть руку полицейского, но тот не отпускает.

– Я понятия не имею, что вы имеете в виду. Я ищу свою девушку. Я вызвал ей «скорую». Полчаса назад на нее напали в этом парке, и она мне позвонила.

Полицейский поднимает брови и чешет в затылке.

– Послушайте, я…

– Что там у тебя, Шустер? – За спиной Габриэля раздается властный голос.

Бородач вздрагивает и смущенно пытается встать по стойке «смирно».

Оглянувшись, Габриэль видит бледное от недосыпа лицо, почти безволосое – даже брови практически незаметны, не брови, а лишь тень над колючими карими глазами.

– Комиссар Грелль, полиция Берлина, – мрачно представляется мужчина. У него короткая шея и широкие плечи, туго обтянутые плохо сидящим вельветовым пиджаком. – А вы кто такой?

– Габриэль Науманн. Я…

– Янсен! – рявкает комиссар, не сводя с Габриэля взгляда. – Вы проверили этого человека?

– Н-нет… – бормочет второй полицейский, все еще не убирая руку с предплечья Габриэля.