Он долго смотрел на нее, внимательно изучая, как она изучала его, и наконец рассмеялся:

– Нижайше благодарю тебя, о царица. Можем ли мы говорить откровенно?

– Откровенный разговор между мужчиной и женщиной?

– Я знаю, это редкость, но я уже не мальчик и устал бесконечно играть.

«Да, ты устал, а еще ты одинок». Она раскрыла ему навстречу все свои чувства, пытаясь его понять, но пока слишком плохо знала его. «Ждать осталось недолго». А пока она могла немного успокоить его:

– Мне не нужны песни твоего отца. Я хочу услышать твои. Спой мне, Соломон.

– Приказ царицы?

– Просьба Билкис.

– Тогда Соломон не может отказать.

Он поднял позолоченный кинор, пристроил его на коленях, коснулся туго натянутых струн и начал:

– Где она, любовь души моей? Куда пошла прекраснейшая из женщин, возлюбленная моя? Есть у меня шестьдесят цариц, и восемьдесят наложниц, и девиц без числа, но я ищу ее, прекраснейшую, мою невесту. Где она, сияющая, как луна, ясная, словно солнечный свет? – печально лился горький мед его слов. – Ушла возлюбленная моя, ушла в сад, в цветник ароматный, пастись меж лилиями. Ты печать на сердце моем, ибо сильна, как смерть, любовь. Возлюбленная моя, прекраснейшая из женщин…

Он замолчал, глядя в прошлое. Царица знала, что он вспоминает былое, Ависагу.

– Спой мне еще.

– Нет, – покачал головой Соломон, – эта песня слишком бесформенна и беспорядочна. Я пою ее лишь для себя.

– И для нее, – добавила царица.

– И для нее.

Соломон опустил кинор на колени. Зная, что больше ничего не добьется, Билкис просто сказала:

– Мне очень нравится. Ты явно унаследовал способности своего отца.

К ее удивлению, он рассмеялся:

– Не все. Но я действительно хотел бы петь так, как Давид Великий. Я неплохо владею словом. Но, если ты ищешь того, кто действительно унаследовал дар Давида, послушай, как поет моя дочь.

– А царевна хорошо поет?

– Да. У нее дар. – Он помолчал, словно бы осторожно подбирая, что сказать дальше. – Если бы она родилась мальчиком…

Его слова объяснялись не тем, что он нуждался в сыновьях, – она знала, что у него их и так много. И не тем, что он ценил ребенка от по-настоящему любимой жены превыше всех своих сыновей. «Он думает об этом потому, что мудр и понимает: его дочь рождена править, а сыновья – нет».

– Да, – сказала она, – мой племянник Рахбарин, сын сестры, – хороший, добрый, смелый. Если бы он был девочкой!

– Вижу, мы понимаем друг друга.

Соломон тряхнул головой, солнце блеснуло на его волосах.

– Конечно. Ведь мы родились для того, чтобы узнать друг друга. Наши звезды пели друг другу при нашем рождении.

– Надеюсь, звезды поют лучше, чем я, – сказал Соломон, откладывая кинор.

«Когда-нибудь я заставлю тебя снова спеть, Соломон». Она знала, что сегодня он петь больше не станет. Но она обладала терпением и могла подождать.

«Не обезумел ли я?» Лишь обезумев, можно было открыться так, как он перед царицей Савской. Никто, кроме Ависаги, никогда не слышал эту неоконченную песню. Никто, пока царица Утра не улыбнулась, разогревая его прохладную кровь, словно солнце. Сияние, дающее жизнь.

«Она – лишь правительница чужой страны. Она приехала вести переговоры, защищая собственную выгоду», – напоминал себе Соломон, успокаивая себя этой ложью и не веря ей. Царица Земли Пряностей проделала долгий и тяжелый путь, чтобы добраться до царя Соломона, значит, ее привело сюда по-настоящему важное дело.

«Она чего-то хочет. Чего-то, что лишь я могу ей дать». Он читал это в ее ярких, словно солнце, глазах, слышал в ее глубоком низком голосе. Видом, голосом и жестами она давала понять, что вожделеет его. Этому Соломон тоже не верил – слишком хорошо он разбирался в женщинах. Может быть, он и заслужил благосклонность царицы Юга, но не ради этого она преодолела полмира. «Я не настолько тщеславен, чтобы проглотить эту сладкую ложь».

Но он был и не настолько холоден, чтобы сохранять твердость. Когда они встречались глазами, их взгляды вспыхивали. Разгорался огонь, когда их пальцы соприкасались. «Что-то связывает нас, какая-то невидимая цепь». Лишь со временем могло открыться, была ли та связь средством спасения или кандалами.

А пока…

«Я должен проявлять еще бóльшую осторожность», – сказал себе Соломон. У царей разум должен всегда властвовать над сердцем. Но, даже ругая себя за свое безумие, он продолжал чувствовать прикосновение царицы Савской к своей руке, слышал ее теплый хрипловатый смех. И, к своему изумлению, он поймал себя на том, что шепотом повторяет слова, которых не произносил много лет. Вновь начинала слагаться давно заброшенная песня.

«Пора отправляться дальше». Аминтор всегда повиновался этому внутреннему голосу. Он уже задержался в Иерусалиме дольше, чем где-либо еще. И теперь наконец его сердце приказывало ему ехать дальше. «Как раз когда начинается самое интересное. Что ж, так выпали кости, брошенные богами».

И все же Аминтор не мог не жалеть: ловушки, расставляемые кокетством загнанной в угол царицы Савской против скорбных принципов царя Соломона, обещали увлекательную забаву. Впрочем, увлекательной она могла бы быть, если бы Аминтор не успел проникнуться симпатией к обоим участникам игры. «Подружиться с представителем какого-либо лагеря – всегда ошибка».

А смысла откладывать неизбежное не было. Аминтор вздохнул и отправился искать Соломона, заранее зная, что скажет царь и что нужно ответить.

Его, как близкого друга царя, свободно допускали в царские покои. Когда он вошел на этот раз, своенравный сквозняк принес ароматы ладана и амбры. Запах царицы Савской. Аминтор с наслаждением вдохнул этот насыщенный аромат и улыбнулся, продолжая путь.

Соломона он нашел на балконе, выходящем на желтые, словно позолоченные крыши города. Казалось, царь увлеченно наблюдал за стаей голубей, которые то кружились, то устремлялись вниз. На ближайшей скамье лежал кинор, молчаливо ожидая, когда его струн коснется рука, чтобы извлечь из них музыку. Аминтор какое-то время наблюдал за своим другом, не решаясь нарушить его покой, пусть даже такой призрачный. Но, пока он колебался, царь обернулся и поднял руку, приветствуя его:

– Аминтор!

– Я не помешаю, царь мой и господин? – спросил тот.

– Нет, – тихо засмеялся царь, – сейчас я не занят. Добро пожаловать, проходи.

Соломон посмотрел на друга внимательнее, и улыбка исчезла с царского лица, а на плечи словно бы легла тяжесть усталости.

– Что ты хочешь мне сказать? – спросил он.

«Он не трус и не глупец. Бедный мой царь, будь он таким, ему бы счастливее жилось». Аминтор не старался подсластить свои слова – Соломон не поблагодарил бы его за ложную доброту. Он подошел ближе и встал рядом с царем.

– Я надолго задержался в твоем доме и благодарю тебя за гостеприимство, но мне пора в путь.

Соломон молчал.

– Почему? – спросил он через несколько мгновений.

Аминтор пожал плечами:

– Потому что за городскими воротами лежит дорога. Потому что манит закатное солнце. Потому что я должен, – Аминтор улыбнулся, – а еще потому, что в последнее время в Иерусалиме как-то много народу.

Он увидел, как блеснули глаза царя, – Соломон понял намек, но не захотел признавать этого.

– Царь не может позволить себе лишиться такого хорошего друга, как ты, Аминтор.

– Ты не лишишься друга. Я навсегда останусь им, царь Соломон. Но мы, дети Морских царей, – бродяги. Может быть, когда-нибудь я вернусь в Иерусалим. А сейчас я должен отправляться в путь, туда, куда поведет дорога.

– Останься. Ты нужен мне здесь.

– Нет, не нужен. Уже не нужен.

– Не понимаю.

В голосе царя звучала безнадежность. Отчаяние человека, не осмеливающегося смотреть в завтрашний день.

Аминтор положил руку Соломону на плечо:

– Ты просто не хочешь понимать, друг мой. Позволь мне одарить тебя последним советом: прости себя.