В то лето единственной темой разговоров у собравшихся женщин была царица Савская. Больше ничего и никого не обсуждали. Царица Юга привлекала слишком много внимания.

И в тот раз все шло как всегда, за исключением того, что никто не сказал ни единого доброго слова о царице, ее стране, богах, товарах, пряностях и слугах. Все савское ругали. Что ж, это легко было понять: с тех пор как украшенные драгоценностями ноги царицы Билкис ступили на землю царя Соломона, он не обращал внимания на других женщин.

Впервые на моей памяти отец отступил от своего нерушимого правила – не выделять ни одну женщину из числа прочих. Царица Утра сидела рядом с Соломоном в дни царского суда, выезжала с ним посмотреть на строительство новых дорог и крепостей. Билкис и Соломон гуляли по дворцовым садам. Не отходя друг от друга, словно любовники, они прохаживались среди роз и лилий. Они сидели рядом на пирах, и она соревновалась с ним в остроумии. В моду вошли загадки.

А еще он посещал ее в Малом дворце, и никто не знал, что там происходило. Савские слуги не разносили сплетен – по крайней мере, о своей царице и нашем царе. А жены Соломона давали волю языкам.

– Царь видит лишь ее, слышит лишь ее, – сетовала Двора, – это нечестно и неправильно. Она ведь не жена ему!

– Она не годится ему в жены – слишком стара, – заметила Иехолия, – и детей ему не сможет родить.

Она посмотрела на свое веретено и вздохнула, отвлекшись от рукоделия. Нить у нее пошла толстая и неровная.

Ешара так резко потянула за нить, что та затрещала.

– Какая там царица! Да кто из нас хотя бы слышал про это Савское царство? Она просто блудница! Красуется и выставляет нашего царя дураком! Ее нужно побить камнями и выгнать из Иерусалима вместе с ее нечистой свитой.

– Я слышала, они детей в жертву солнцу приносят. Или луне? – нахмурилась Раав, пытаясь припомнить. – Поэтому она здесь – там, у себя, они уже всех детей перерезали.

– Она с собаками спит!

– Собаки лучше некоторых мужчин.

– Ты сказала, что царь Соломон хуже собаки?

Долгий опыт помогал мне спокойно вышивать багряной шелковой нитью по белому, как сливки, полотну, чтобы добавить еще один плод граната к своему орнаменту. Я не вскочила и не бросилась на защиту царицы или хотя бы моего отца. Пока я молчала и занималась делом, я могла оставаться незамеченной. И тогда женщины говорили свободно, не обдумывая своих слов, тогда как я всегда инстинктивно понимала, что такая откровенность опасна и на этот риск можно идти лишь по необходимости.

– Я такого не говорила! Но хорошо ли для нашего царя якшаться с этой женщиной? Она испортит его своими чужеземными обычаями.

«Как будто половина женщин в этом дворе – не чужеземки со своими обычаями!» Но никто не смог бы прочитать эту мысль у меня на лице. Я даже не подняла взгляда от своего кроваво-красного граната, выраставшего на полотне.

– Интересно, чем они занимаются наедине?

– Я слышала, в любви она такое умеет, о чем жрицы Астарты и те не слыхивали.

– Ее вырастили духи пустыни. И сама она наполовину джинн. Поэтому на ногах у нее ослиные копыта. Моя служанка слышала это от рабыни-банщицы, которая прислуживает савским гостям.

– Ты такая дура, что чему угодно поверишь. Мы сами видели ее ноги. А еще мы видели, что ты ей подражаешь. У тебя такие же сандалии! Украшаешь свои ноги жемчугом, как будто кто-то захочет на них смотреть!

– Она скрывает свои копыта с помощью чар! – Халит упорствовала, не желая сдаваться.

«Конечно! Стой на своем, не позволяй, чтобы правда сбила тебя с толку!» Я сжала губы и завязала на шелковой нитке узелок – я потянула слишком сильно, и она разорвалась. «Вот что случается, если слишком злиться и спешить». Вздохнув, я вдела в иглу другую нитку, золотистую, и начала обшивать контуры граната.

– Наверное, она колдунья, – сказала Руфь. – Ни один мужчина не проводит столько времени с женщиной ради одних бесед, какой бы умной она себя ни считала.

– Он попался в ловушку ее быстрого язычка, – сказала Раав.

Многие женщины засмеялись, другие покраснели. Двора осуждающе покачала головой, но на губах у нее мелькнула улыбка.

Я надеялась на свое самообладание, стараясь, чтобы мое лицо не выдавало моих мыслей и чтобы никто не мог догадаться, что на самом деле меня обуревало такое же любопытство, как всех женщин Соломона. Ведь я тоже думала о том, чем занимаются мой отец и царица, когда часами остаются наедине.

Мы все думали, что знаем, – но все мы ошибались.

Ни один мужчина не поверил бы в это, и мало кто из женщин, но царь Соломон и царица Савская до сих пор прикасались друг к другу лишь кончиками пальцев. Да, между ними звенел от напряжения воздух, огонь вспыхивал в коротких прикосновениях руки к руке. Но ничего не происходило и не могло происходить. Хотя Соломон был хорош собой, Билкис знала, что он годится ей в сыновья. Для нее это ничего не значило, но она боялась, что разделявшие их годы много значат для него. Она знала, что это тщеславие, но все равно не желала, посмотрев ему в глаза, понять, что он видит перед собой старую женщину.

Или, хуже того, проявляет сыновнее почтение к ее возрасту. «Если я и хотела бы кем-то быть для тебя, Соломон, то уж точно не матерью!»

Вот так и продолжались их встречи, вспыхивая яркими, словно сияние хрусталя, искрами. Но они укрощали все теплившиеся в них желания, будто норовистых коней. Предстояло довольствоваться лишь дружбой. Хотя ей казалось, что и это ложь, ведь она прибыла для того, чтобы похитить у Соломона самое ценное его сокровище.

«Но об этом я подумаю позже». Пока дружба все еще сияла ровным золотым светом, как летнее солнце над Иерусалимом. Она улыбнулась, направляясь через покои царя на балкон, с которого открывался вид на дома внизу. Выйдя на воздух, она замерла: над крышами лилась музыка, задумчивая и мелодичная. Белые голуби кружились и бросались вниз, словно танцуя. Ступив на теплые от солнца камни балкона, она увидела, что это Соломон играет на киноре.

Она подошла к нему и села рядом, подогнув под себя ноги, как когда-то в юности. Соломон ее удивил.

– Так ты играешь на киноре? И, несомненно, поешь, причем так же хорошо, как делаешь все остальное, о царь.

Соломон улыбнулся и покачал головой:

– Мой отец Давид – тот слагал песни. Я – нет.

Он собрался было отложить кинор, но она своей рукой накрыла гладкое позолоченное дерево.

– Твои песни намного приятнее.

Лесть, сладкая, как мед. «Интересно, достаточно ли тщеславен мудрый Соломон, чтобы проглотить голословную похвалу?»

– Откуда царица Юга может знать об этом? – Соломон улыбнулся ей, в свою очередь наблюдая. – Ведь если ты когда-либо и слышала, как поет Давид Великий, то, наверное, лишь во сне, о царица. Или, может быть, ты вызвала из праха его призрак, как Саул некогда вызвал пророка Самуила?

«Что ж, справедливо». Настал ее черед улыбнуться, исподволь глядя на него, изучая этого человека, такого уверенного в своих достоинствах, что он не искал и не принимал пустой похвалы.

– Именно так, о царь. Призраки поют мне во сне, чтобы я могла сравнить их песни с твоими.

– Тогда ты должна была понять, что у мертвых песни всегда слаще, чем у живых.

Она не упускала деталей, и теперь от нее не ускользнула тень горечи в его беспечных словах. «Так значит, под этой спокойной водной гладью что-то бурлит». Хорошо. Теперь предстояло лишь узнать, какие джинны терзали этого мужчину, и превратить их в орудия для своих целей.

Но пока она просто пыталась приручить его и склонить к своей воле, даже если речь шла о такой мелочи, как песня. Она рассмеялась и положила свою нежную руку ему на бедро. Его мускулы напряглись, но он не отодвинулся и не изменился в лице, а продолжал улыбаться ей спокойно и вежливо.

– Царица Юга искушает царя Израиля? Он польщен.

– Конечно, – ответила она, – твой кинор слишком красив, чтобы лежать без дела.