Мужчины подгоняли свою жертву к Мусорным воротам, кидая в нее черепками и камнями. Через эти ворота из города вывозили нечистоты на свалку, расположенную под стенами. Сначала Никаулис подумала, что эта женщина стара, но в тот же миг поняла: так показалось лишь потому, что ее волосы покрывала грязь, а тело съежилось, ведь она пыталась защититься от летящих в нее камешков и посудных черепков.
Одна против озверевшей толпы… Никаулис схватила за руку женщину, стоявшую в дверях ближайшего дома, заставив ее отвернуться от несущей смерть своры:
– Позови царскую стражу. Я задержу их.
Женщина уставилась на Никаулис и рассмеялась:
– Позвать царскую стражу? Ради блудницы? А ты их задержишь? Вижу, ты не местная. Подарю тебе совет: убирайся, не то станешь следующей.
Она вырвалась из рук Никаулис и вернулась в дом. Над порогом опустилась тяжелая кожаная завеса.
Разговор длился всего несколько мгновений, но, когда Никаулис снова посмотрела на толпу, чтобы решить, как спасти женщину, она увидела лишь спины орущих мужчин. Жертва добежала до внутренних ворот. Большинство ее мучителей остановились там, давая ей возможность уйти. Они топтались и беспокойно кружили на месте в поисках нового развлечения. Никаулис поняла, что, если ее заметят, она станет их следующей забавой.
А это принесло бы беду царице. Главный долг заключался в служении ей. Никаулис осторожно отступила, двигаясь тихо и сдержанно, чтобы не привлекать внимания. Повернув за угол, она пошла быстрее – теперь ей не грозили чужие взгляды. И она хотела как можно скорее вернуться в Малый дворец. Лишь там она могла успокоиться – насколько вообще можно было успокоиться среди каменной ненависти этого города.
На его узких, душных и пыльных улочках Никаулис чувствовала себя, словно в ловушке. Хуже того, она чувствовала себя чужой и нечистой. Женщины и те таращились на нее или быстро отводили глаза, словно от чего-то грязного. «Да, особенно женщины». Иерусалимские женщины презирали ее. Даже храмовые блудницы провожали ее недоверчивыми взглядами.
Но больше всего Никаулис тревожили мужчины. Женщины могли только пялиться на нее, плеваться и что-то бормотать, но не больше. Их сковывали обычаи, призывая к покорности. А мужчины могли действовать. И чувство самосохранения предостерегало Никаулис именно против израильских мужчин.
Многие мужчины смотрели на нее похотливо и виновато. Вожделение и злость сплавлялись в ненасытное желание. Никаулис чувствовала на себе их взгляды, словно склизкую грязь на коже. Они видели ее свободу и думали, что и своим телом она распоряжается так же свободно. Их злили ее отказы, а способность настоять на своем с помощью меча и силы пугала. Страх и злоба – опасная смесь, порождающая ненависть.
«Итак, женщины презирают меня, а мужчины ненавидят. Что ж, я недолго буду тревожить их маленький мирок. И до тех пор, пока моя царица не вернется на родину, я буду вести себя осторожно», – так говорила она себе, зная, что одной лишь осторожности не хватит. Рано или поздно какой-нибудь мужчина попытается взять ее силой. Силой, на которую останется лишь один ответ – кровь. «Рано или поздно мне придется убить мужчину – или очень старательно избегать ловушек».
Но как, если сам этот город, вся эта страна были ловушками? «Родиться женщиной в Израиле означает навсегда остаться игрушкой. Вещью». В этой стране даже царицы оказались всего лишь царскими женами.
Она не представляла для себя такой жизни. «Как они мирятся с подобным существованием?»
С этими мыслями она вошла в ворота Женского дворца, попутно обратив внимание на то, как плохо организована охрана. У ворот стояли женоподобные мужчины, евнухи, не имеющие других забот, кроме собственного будущего. Никаулис прошла мимо, а они продолжили сплетничать, едва удостоив ее мимолетным презрительным взглядом. Она подавила соблазн встряхнуть их и заставить внимательнее относиться к своему делу, лишь посмотрела с холодным пренебрежением. Лучше уж совсем без слуг, чем с нерадивыми.
Свернув за угол, в проход между колоннами, и скрывшись с глаз евнухов, она услышала, как один из них сказал:
– А еще говорят, будто мы идем против природы!
Затем послышалось визгливое хихиканье. «Так значит, они все же заметили меня. Вот бы предупредил их кто-то, что высокие голоса разлетаются далеко, как стрелы…»
Но Никаулис этого делать не стала бы. Она не хотела навлекать на себя еще бóльшую враждебность. Пересекая тенистую галерею, она раздумывала, сказать ли царице о том, что увидела в городе.
«Наверное, не нужно. Она ведь тоже знает, каково это царство… Нет, так может рассуждать лишь трус. Она рассчитывает на нас. Мы должны служить ей глазами и ушами. Я должна сказать ей, а она пусть сама решает, что делать». Но что могла сделать царица? Все уже закончилось. Несчастную женщину выбросили за ворота в чем была. «Ей еще повезло, что ее не забили камнями до смерти. Что же это за царь, если он допускает такое? Ни суда, ни судей, лишь ненависть».
И снова Никаулис спросила себя, что она делает здесь, в стране жестоких мужчин и не менее жестоких законов. Она сама знала, что ответ остался прежним. «Царица приказывает мне, я повинуюсь». Таков был ее закон. Слишком поздно раздумывать, к добру или нет сделан этот выбор. Ее связывала клятва. Жить означало исполнять долг, а долг означал честь.
Никаулис, царская телохранительница, знала в своей жизни лишь это.
Веная
Она не увидела его, когда прошла мимо, – проскользнула, вкрадчиво и грациозно, как пантера. Веная не окликнул ее. Что он мог бы ей сказать? Пока что он довольствовался наблюдением. Всегда благоразумнее сначала изучить противника, а уж потом вступать в схватку.
Веная смотрел на нее, подмечая, как легко она ступает по людной улице. «Она двигается как волчица, как сама смерть. Как ей удалось превратить себя в такое существо?»
Даже царицу Савскую, женщину, правившую целой страной, легче было понять, чем командира ее стражи. Цариц он видел и раньше, и все знали, что в царствах на юге странные обычаи. Но Никаулис ускользала от его понимания, ведь подобных ей никто не встречал ни в одной стране. Женщина, острая и яркая, словно клинок меча.
Сильная и жестокая, словно тяжелая битва.
Воительница.
Подобных ей Веная никогда не видел. Без сомнения, пророк Ахия пришел бы в ярость и назвал ее блудницей. Но у Венаи кипела кровь и плавились кости при мысли о ней.
Воин и в то же время женщина. Невеста войны.
Впервые за много лет Веная позволил себе мечтать. Позволил себе думать не о том, чтобы к старости иссохнуть и найти покой в солдатской могиле, а о другом будущем.
Веная знал, что он хороший командир, честный и справедливый. Он также знал, что ему не хватает величия. В нем не горел этот небесный огонь. Но Веная хорошо служил. Хоть он и не сиял, словно звезда, зато приводил своих людей к легким победам. Ему не нравилось проигрывать сражения и терять людей. Он осмотрительно планировал битвы, но и слишком осторожным не был – умудренный опытом Веная считал, что это губит еще больше солдат, чем чрезмерная храбрость.
Венаю уважали. Солдаты верили ему, зная, что он не растратит их жизни впустую. Но что могла подумать о нем женщина, командир царской стражи?
Что женщина Никаулис могла подумать о мужчине Венае?
Могла ли она вообще о нем думать?
Песнь Ваалит
Во дворце моего отца многие занимались рукоделием. Царица Мелхола давным-давно ввела эту традицию. Хотя каждая царица владела служанками и рабынями, мало кто довольствовался надзором над чужой работой. Во дворце Соломона даже царицы пряли, ткали и шили одежду для себя и своих детей.
Эта традиция была очень важна, ведь она сводила вместе женщин, которые не имели ничего общего, кроме своего мужа. В хорошую погоду группки женщин выбирали себе места в саду или на крыше, в ненастье усаживались на женской галерее или между колонн большого портика. Все приносили свое рукоделие, садились там, пряли и шили – и обменивались сплетнями. Злоба создавала узы настоящей дружбы.
