Все пошло не так, как предполагали Австрия и Россия. В апреле 1736 года русские напали на Турцию, и Габсбурги последовали их примеру в следующем году. Османская империя, впрочем, выстояла и нанесла удачный ответный удар. Нападение австрийцев и русских было отражено, удалось вернуть территории, уступленные Габсбургам в 1717–1718 годах, важнейшая линия крепостей от Азова до Белграда была восстановлена более или менее в том же виде, в каком она пребывала в конце предыдущего века.[273] Второй раз за последние десять лет Вена потерпела изрядное унижение. Причины слабости Габсбургов заключались в природе монархии, а также в ее невероятно неуклюжей организации принятия решений и управления, что часто приводило к параличу власти. Как писал британский посол в Вене в 1735 году, «малейшее дело требует у них составления меморандума, а меморандум – совещания; даже если в городе пожар, они созовут собрание и будут спорить, надо ли гасить огонь и каким образом». Иными словами, монархические правительства могут иметь высокую степень совещательности и далеко не всегда более решительны, чем представительные системы, ими презираемые. В восемнадцатом столетии стало ясно, что возрастание бюрократизации в континентальных европейских государствах затрудняет принятие решений, тогда как парламентская Британия с ее чрезвычайной ясностью идеалов остается гибкой и твердой в решениях.[274]

При этом британская система была уязвимой перед «приступами иррациональности». Кабинет испытал это на собственном опыте, когда в 1730-х годах колониальные и морские споры с Испанией обернулись всплеском народной ксенофобии и агрессивности. Случай с британским моряком Дженкинсом, которому испанские guarda costas, то есть береговая охрана, отрезали ухо, был весьма показательным. Критики внутри и вовне парламента теперь сочетали стратегические концепции с призывами к более широкому политическому участию во имя «подавления коррупции и исправления слабости» двора и правительства. Уильям Палтни, парламентарий-оппозиционер из вигов, требовал наделить парламент, «высший и главный совещательный орган Его Величества», правом изучать всю дипломатическую корреспонденцию. В результате ожесточенных публичных и парламентских споров провалился компромиссный договор с Испанией. «Войну за ухо Дженкинса» в ноябре 1739 года Британия начала с того, что принялась, вспомнив об успехах сэра Фрэнсиса Дрейка, грабить испанские торговые суда и разорять колонии. Некоторые оптимисты даже надеялись, как выразился один влиятельный аристократ, что «интервенция позволит населению колоний сбросить испанское ярмо».[275] Скептики сомневались, что Испанию возможно «уломать» быстро.[276] Премьер-министр Роберт Уолпол говорил: «Сейчас они звонят в колокола, но скоро будут заламывать руки».[277] Так все и вышло: после ряда быстрых побед, включая стремительный захват Портобелло, британцы вскоре были остановлены перед колумбийской крепостью Картахена.[278]

Одержимость морской и колониальной экспансией дорого стоила Британии в Европе и положению правительства в стране. Франция набирала силу на континенте, заключила финансовый договор со Швецией и даже сблизилась с ослабевшими Габсбургами. В декабре 1738 года были обнародованы планы двойного франко-испанского бракосочетания; примерно тогда же короля и его министров напугала прусская угроза Ганноверу. Важнее всего было то, что французы, обезопасив свой европейский фланг, стали задумываться о сосредоточении сил и ресурсов для противостояния Британии на море. Лондон остро ощущал эту опасность. «Если не отвлечь ее сухопутной войной на континенте, при том, что у нас нет никакой защиты от вторжения из Франции, помимо наших войск, – сказал британский политик Хорас Уоппол, – боюсь, что уже следующей весной или летом война охватит остров».[279] Связь между европейским балансом сил и морской безопасностью Англии была совершенно очевидной для современников.

Ближе к концу десятилетия, однако, главной проблемой для Лондона, Версаля и Центральной Европы оставалось смутное будущее Германии. В 1738–1739 годах кардинал Флери и другие министры постоянное твердили, что сохранение позиций в империи является залогом безопасности Франции. Главной заботой Флери было урегулирование вопроса об австрийском наследстве в пользу Франции; Британия, со своей стороны, стремилась сохранить в целости все наследие Габсбургов. Чтобы удостовериться в том, что Габсбурги никогда впредь не будут угрожать Франции с востока, кардинал Флери хотел отобрать у них императорскую корону. Это не позволит Вене мобилизовать ресурсы Германии против Бурбонов. Проблема виделась насущной, поскольку Версаль опасался, что, если муж Марии Терезии Франциск Стефан станет императором, он воспользуется своим положением и вернет утраченную Лотарингию. Так что, когда в октябре 1740 года скончался Карл VI, Франция согласилась с тем, чтобы Мария Терезия наследовала ему в качестве правительницы австрийских земель, – и другим заинтересованным сторонам пришлось последовать примеру французов. Основным же был вопрос, кто унаследует титул императора Священной Римской империи. В конце 1740 года стало ясно, что борьба за господство в Германии вступает в новую драматическую фазу.

Никто не предвидел появления нового динамичного элемента в сложившемся уравнении – в лице Пруссии Фридриха II.[280] В 1740 году молодой король сменил на троне Фридриха-Вильгельма; считалось, что юноша с ранимой душой настрадался от своего грубого отца. На самом деле Фридрих намеревался добыть себе славу и стать великим военачальником и европейским владыкой, причем не из простого тщеславия, а в рамках продуманного плана сплотить «народ» вокруг монархии посредством активной внешней политики. Это было в новинку для Пруссии, где отец Фридриха с таким подозрением относился к прессе, что в 1713 году на краткий срок запретил все берлинские газеты. Долгое время прусская публичная сфера состояла фактически только из газеты «Берлинер привилегери цайтунг», основанной в 1722 году; из самого названия следовало, что газета опиралась на одобренную государством монополию в сфере информации. Когда на трон взошел Фридрих, он стал поощрять развитие публичной сферы, пусть и тщательно контролируемой: в 1740 году стали издавать «Гаудойче цайтунг», в том же году появилась недолго просуществовавшая газета «Ле журналь де Берлин у нувель политик э литерэр» на французском языке. В 1742 году появилась «Спектакле ан Аллемань», редактором которой являлся один из советников короля, Шарль-Этьен Жорданом. Более всего Фридрих стремился завоевать расположение широкой германской общественности ради поддержки своих притязаний на империю и обеспечение безопасности Пруссии.

Перво-наперво Фридрих намеревался покончить с ахиллесовой пятой монархии – ее географической раздробленностью. В «Истории моего времени» он писал: «Самое дурное – это неправильная форма государства. Узкие и рассредоточенные провинции протянулись от Курляндии [на востоке] и до Брабанта [на западе]. В результате такой раздробленности (Zerrissenheit) у государства много соседей, но нет внутренней силы, и ему угрожает куда больше врагов, чем если бы оно было более сплоченным». Фридрих понимал, что действия в пределах Священной Римской империи, как поступали его предшественники, приведут лишь к малозначимому укреплению положения Пруссии. Вопрос об австрийском наследстве в этом контексте представлял собой как угрозу, так и шанс. У Пруссии имелись слабые притязания на богатую и многонаселенную Силезию, соседствовавшую с «ключевым» Бранденбургом. С другой стороны, существовала реальная опасность того, что один из множества претендентов на австрийское наследство, король Польши и курфюрст Саксонии, потребует Силезию себе в качестве компенсации. Враждебное окружение Пруссии – вот что хотел предотвратить Фридрих любой ценой.[281] «Если будем ждать, пока Саксония и Бавария сделают первый шаг, – предостерегал он в начале ноября 1740 года, – то не сможем помешать саксонцам расширить свою территорию[282]».