— Какое-какое?

— Экологическое. Природное, значит.

Надо же! Я тоже что-то такое слышал, но не очень запомнил. А эта — пожалуйста! То калда какая-то козлиная, деревенская, а то — э-ко-ло-ги-че-ское. С этими девчончишками, как их бабушка называет, ухо надо держать востро. Впрочем, мы не стали дожидаться, когда природа начнет восстанавливать равновесие и экологический живоглот опять погонится за своей добычей.

Мы подтолкнули обалдевшего, обслюнявленного лягушонка в одну сторону, коронованного ужа — другую и пошли дальше. И не заметили как-то, что идем уже по пыльной дороге все рядом.

— Во-о-он на горке, — Катька рукой показывает, — корытца такие на ножках стоят. Это и есть калда. А ну, кто первый добежит? — И помчалась, вскидывая ноги в полосатых носочках, да так быстро, будто на стометровке. Мы, как ни старались, догнать не могли. Запыхались совсем и — скорей к воде.

Калда — это, оказывается, целое сооружение. Из горы родничок бьет, и по деревянному желобу вода направляется в корытца на ножках. А из последнего корытца уже свободно стекает на землю и ручейком — в овраг. И кружка алюминиевая у родника на ветке висит. Кружка — для людей, а корытца — для скотины, как Людмилка объяснила.

Я после пробежки сразу хотел полную кружку хватануть. А вода холодная-холодная, даже зубы ломит.

— Пей потихоньку, — Катька меня остановила. — Сразу много нельзя, остыть можно.

— Не остыть, а простудиться, — Людмилка поправляет.

Она Катьку, я заметил, все время поправляет.

— Ой, мамочка, стадо идет, запыряет, — Катька кричит.

А Людмилка: «Не запыряет, а забодает». Прямо, как учительница, следит. Есть такие девчонки, они всегда из себя учительниц изображают.

Зато когда мы, наконец, в лес пришли, на полянку, где полным-полно земляники, Людмилка сразу свой учительский тон забыла. Бухнулась на коленки и поползла — от ягодки к ягодке, от куста к кусту. И ловко у нее получается. Руки так и мелькают. Будто не две их у нее, а целых четыре. Пока я и Димка по одной ягодке успеем сорвать, она уже и в рот положит, и в лукошко.

Но ягоды полно, всем хватит. Я в жизни столько не видел.

Катька сначала на самых красных пригорках кричала: «Чур моя, чур моя», — а потом тоже примолкла, только пыхтит.

И сладкой такой ягоды я тоже никогда не ел. Да у нас в городе и не продают лесной земляники. Только садовую. Она красная, но сладость в ней, должно быть, по большой площади растекается, а здесь — вся, как в капельке. Вот, должно быть, у космонавтов еда такая — концентрированная.

Ели мы, ели, сначала по ягодке рвали, потом Димка рационализаторское предложение внес: растопырит пятерню у земли и поднимает всю ягоду с куста, как граблями. А потом и вовсе обленился: лег на живот и прямо губами стал рвать. Так, говорит, сокращаются большие расстояния.

Вдруг как заверещит, как тогда, с ужом, как начнет плеваться.

— Ой, — кричит, — ой, гадость какая-то! Ой, Юрка, погляди, кто у меня на языке висит.

А чего там разглядишь, язык весь красный от ягоды.

— Клопа съел! — Катька хихикает. — Или клеща.

— Сама ты — клещ! — Димка стонет. — Ой, Юрка, вытри мне скорее язык чем-нибудь.

Я стал платок искать, но он весь почему-то мокрый, сам не пойму, как в карман тоже полно ягод набилось.

— Не надо жадничать, — Людмилка опять свой учительский тон вспомнила. Потом сжалилась, бутылку с молоком Димке протянула:

— На вот, сразу лучше будет.

Димка и не вспомнил, как он девчонок этой бутылкой и соской дразнил, тут же присосался.

— Оставь, — прошу я Димку, — хоть попробовать. Бабушка про ягоды с молоком говорила.

Но он словно и не слышит.

В общем, пока мы с Димкой возились да отношения выясняли, у девчонок уже почти полные лукошки ягод набрались.

Я стал торопливо рвать землянику в свой целлофановый пакет, обещал ведь бабушке. Но руки почему-то двигались все медленней, медленней, и сам я отяжелел, разморился.

А Димка вообще лег под кустиком и лежит.

— Не могу, — говорит, — пошевелиться. Этот проклятый клоп, наверное, в живот прошел. Слышите, как бурчит? Да и жарища такая.

Солнышко, правда, как будто прямо над нашей поляной приклеилось.

Девчонки листьев нарвали, свои лукошки прикрыли.

— Полдничать пора. Вон под той орешиной сядем, — нас зовут. — Вы, мальчики, можете себе удилища вырезать.

— У нас бамбуковые есть, — буркнули мы, чтобы не идти и не смотреть, как девчонки будут свои узелки развязывать.

— А наши рыбаки завсегда ореховое удилище берут, — Катька свое. — Оно гнется, да не ломится.

— Не завсегда, а всегда, — Людмилка утерпеть не может.

А мне вдруг даже нравиться стало, как Катька говорит. У нее все так уютно получается.

И когда Людмилка снова рот раскрыла, чтобы Катьке еще и про «ломится» сказать, я вмешался:

— А так великий русский поэт говорил — «гнется, да не ломится».

У Людмилки глаза сразу круглые, как у кошки:

— Какой это поэт? Скажи.

— Ну… Некрасов, кажется. Или вот еще, как его… Тютчев. И я нарочно стал помогать Катьке. Она в это время захныкала: пока землянику собирали, она где-то на поляне из кармана конфетку выронила, «Мишка косолапый».

— Ищите, ищите, — Димка из-под своего куста высунулся. — Её, вашу конфету, давно медведь съел, по-родственному.

Он уже поднялся, Димка, сразу выздоровел и сидит, уминает с Людмилкой что-то из ее узелка.

Тоже друг называется!

Но я все равно ползал, ползал, пока «Мишку» не нашел. Он, правда, совсем растаял на солнышке, да я его еще нечаянно придавил коленкой. Но Катька сказала, что растаявший шоколад даже вкусней, и как-то здорово на меня посмотрела.

Наконец мы все собрались под кустом. Димка наелся, живот поглаживает. Людмилка деловито, наверное теперь матери подражает, Катьку кормит. Мне тоже здоровенный огурец протягивает с хлебом.

Я представил, какой он приятный, огурец, прохладненький в серединке. Но мне стыдно, что мы своего ничего не взяли. А Димка такой бессовестный, наелся — и ничего себе.

— Да у тебя руки ужиные, — буркнул я, чтоб чем-нибудь Людмилке досадить. — Ты ужа за хвост брала. — Но потом все-таки огурец взял. Даже не поморщился, когда Людмилка снова начала лекцию читать, что руки она давно в калде вымыла и вообще животные все чистые.

— Я сама видела, — говорит, — как ты тоже с нашим Полканом вместе колбасу ел. Кусок себе, кусок ему и руки о Полкашкину спину вытирал.

— Сравнила! — отвечаю. — Собака — друг человека! — А сам подумал: «И когда она только усмотрела?»

— А у нас еще ежик дома живет, — Катька вмешалась. — Он тоже друг. Ручной совсем. Хочешь, приходи. — И мне показалось, что она снова как-то особенно на меня посмотрела.

Катька сделала себе венок из кленовых листьев и, наверное, от этого сделалась какая-то новая, красивая, как лесная царевна.

Но тут Димка противным таким голосом говорит:

— Приходи, приходи, Юрик, погладь ежика от хвоста к голове. — И еще: — А слониха, вся дрожа, так и села на ежа.

Ну, если только вправду был ягодный клоп в Димкином животе, несладко же ему пришлось. Я так на них обоих с Димкой навалился, от души.

Но он не обиделся, в общем, на меня. Не клоп, конечно, а Димка. Нам обоим было немножко стыдно перед Людмилкой и Катькой, что они нам здесь, в лесу, были нужнее, чем мы им. И ягод для бабушки все-таки они отсыпали, и бревнышко потом помогли найти.

Вывели нас еще на одну полянку, там целыми штабелями лежали ровные, гладкие, как карандаши, березовые кругляши, как раз что для плота нужно.

— А можно разве взять?

— Много нельзя, а немножко можно. Это лесники рощу прореживали, чтобы деревья лучше росли, — Катька объяснила. — Санитарная рубка называется.

— И откуда вы такие всезнающие взялись? — Димка все-таки еще раз не удержался.

Но девчонки не обиделись:

— Да вот же, смотри, — Людмилка засмеялась. — Смотри туда!

Под горой, на которой мы стояли, росла (нет, не росла, а как будто плыла по воздуху) молодая березовая роща. Как будто зеленоватое облачко, все легкое и кружевное, и все живое, опустилось на минуту в лощину между двух холмов, и вот сейчас подует ветер, и оно снова поднимется и улетит. А под ним бежали наперегонки друг с другом ровные и стройные березовые стволы, как Катькины ноги в полосатых носочках. А может, это в самом деле сто или тысяча Катек подняли облако на руки или надели на голову, как Катька свой зеленый венок?