Выступление Пхичита — хороший номер, очень красивый, очень значимый и талантливый, даже слишком для показательной, — мы не досмотрели.

Нет ничего мучительней и приятнее, чем ожидание. Не путать с нетерпением — вы не начинаете раздеваться прямо в такси, сопя, как Дарт Вейдер, и теряя пуговицы. Вы не обтираете стены лифта, так, что зеркала запотевают. Вы не проноситесь мимо стойки администратора, краснея и здороваясь на ломаном английском. Нет.

Вы просто позволяете этому ощущению копиться внутри, накаляя вас добела, чувствовать, как оно бродит и воет, стучась в виски, как потеет спина и прилипает тонкий костюм, и в ласковой Барселоне вдруг делается холодно.

Страшно в этот момент посмотреть друг на друга. Рванет, как пары бензина.

Юри открывал дверь в номер. Я смотрел на его руки. Сравнительно безопасная траектория мысли. Все относительно. Глянешь на полыхающее лицо — свихнешься раньше времени.

Руки дрожали, карточка плясала в них и не попадала, куда надо.

Заусенцы на пальцах, короткие ногти, бугорок на среднем — Юри не так давно честно ботанил на сессии, и маме с папой с документами помогал. Мозоль на большом пальце, мякоть ладони на левой нехорошо рассечена, остался некрасивый белый шрам, который видно даже под черной лайкрой перчатки.

Юри открыл дверь и упал внутрь, споткнувшись.

Выпрямился и дисциплинированно разложил свой рюкзак, сумку с коньками и ключ, куда следует. Я запер дверь изнутри, наблюдая за его напряженной спиной и шеей — от щелчка двери Юри заметно дрогнул. Да, я тоже люблю этот фатализм запертой комнаты, предчувствие.

— Повернись.

Юри оглянулся через плечо. Потом деревянно развернулся всем телом. Смотрел, как я расстегиваю пальто. Я заговорил — высохшее горло ободрало, надо же, сколько мы, оказывается, молчали.

— Я год не надевал костюм. Этот — мой любимый.

— Мой тоже, — Юри говорил севшим голосом, повел плечами, скинул куртку, потом потянул за молнию на ветровке. Я стянул шарф с шеи.

— Я никогда не думал, что надену его опять, — я провел ладонью по серебряным пуговицам, атлас и тонкая сетка текли под рукой и были противно влажными. Юри проводил движение взглядом и повторил со своим костюмом.

— Я никогда не надеялся, что увижу тебя в нем в реальности, — признался Юри сорванным шепотом. — На льду. И уж точно не в моем номере.

— Мечтал?

— Может быть, — Юри облизал губы. На его плече блестело серебряное шитье, витой шнур спускался по груди. Реплика моего костюма была впечатляюще точной, только цвет…

— Почему не такой же?

— Нагло, — Юри расстегнул пуговицы на камзоле, наблюдая за моими пальцами. — И потом, розовое… я в розовом как хрюшка.

Я хотел засмеяться, но подавился, когда Юри поднял глаза — черные-черные. И шагнул вперед, выпутываясь из камзола. Вмазался ртом в рот, почти кусаясь, тут же присмирел, замер, стоило положить ладони на грудь — успокойся, не спеши так, смотри, какая красота, смотри на меня, смотри на себя, смотри, смотри, смотри.

Смотри, какие у тебя страшные, шальные зрачки, какой ты порочный, неожиданно томный и умелый в койке, за запертыми дверями. Смотри, как загорается кожа, когда нажимаешь и щипаешь. У нас полно времени. Теперь-то точно.

Юри гладил пальцами мой камзол, забирался под него и скользил по тонкой сетке нижней рубашки. Расстегивал молнии и крючки с почтением, свои — с чуть меньшим.

Застонал в голос, когда я опустился на колени и стащил с него узкие костюмные штаны. Задохнулся, поймав по мокрому поцелую в острые коленки, пискнул, когда губы заскользили выше по бедру, и больно дернул за волосы.

— Не так.

Я знал, как ему надо. Чувствовал, видел в зажмуренных глазах и отчаянно красных щеках — он упал на кровать и развел дрожащие коленки. Потом повернулся, прогибаясь в спине, вздохнул в подушку и затих, косясь поверх плеча, пока я искал в чемодане все, что нужно.

Спина была от пота горькая, липкая и горячая, когда я лег сверху, придавил, притираясь, и цапнул зубами за загривок — захотелось. Юри закричал.

И не успокоился, бился, как ненормальный, пока я раскрывал его, смазывал и готовил, и чем больше он орал и требовал, тем мне хотелось быть бережнее и неторопливее.

Когда я толкнулся, Юри заскулил и запустил руку под живот. Я дернул его к себе, обняв за грудь, поднял на разъезжающихся коленях, выгнул и повернул лицом к себе за острый подбородок. Взгляд плыл, Юри ошалело цеплялся за мои руки и громко дышал через рот. Я целовал его, двигаясь глубоко и медленно, придерживал за затылок, чтобы он не отстранился, гладил мокрую от пота грудь, живот, шею. Царапнул бедро, и Юри взвыл в мой рот, дергаясь всем телом.

Я дурел с него, меня тащило и размазывало, крюком за брюхо — и то под потолок, то об пол. Как будто мы оба накурились — и в то же время какая-то часть меня была предательски трезвой, там было пусто и прохладно, там знали, что все будет хорошо, главное — держать крепче.

Колени подвели уже меня, и я повалил Юри на постель, закончив все быстро, бешено и бесславно, но Юри, кажется, не жаловался. Он изворачивался и целовал мое перекошенное лицо, придерживая ладонью, прогибался и подавался, а потом судорожно зацарапал пальцами подушку, когда я вдавил его в матрас за затылок и широко лизнул между лопаток — морская соль. Спустился к крестцу, прихватил зубами дрожащую ягодицу — Юри забился, пачкая простыню.

Я лежал, уронив голову на поясницу, смотрел, как мои волосы прилипают к смуглой коже. Юри где-то с хрипом дышал в подушку.

— Так теперь будет всегда?

— Нет, — я был честен. — Еще пара-тройка раз, и я Русская Легенда посмертно.

Юри задрожал от смеха.

— …а потом вы еще и опаздываете на банкет, — Юрка затоптал чей-то окурок в асфальт с личной ненавистью. — А я стой и слушай, почему именно вы опаздываете.

— Не любо — не слушай, — я стоял, разглядывая дребезжащие мимо трамваи. — Чего ты вообще с нашими терся, делай раз — ушел к Алтыну, делай два — завел разговор про мотоциклы, три — вечер удался. Не надо было стоять и подставлять уши Миле, ты ее знаешь.

— Даже Отабек, предатель, — Юрка безнадежно привалился к перилам и сплюнул в воду. — Сказал: «Это было красиво».

— И за что тебе, такому долбоебу, такое сокровище? — я почти не шутил. Юрка злобно глянул из-под капюшона. Он был заспанный и хмурый, билет взял только на ранее утро, поэтому был еще больше не в настроении, чем обычно.

— О своем думай.

Ну, он хотя бы не крысился уже почти из-за своей непередаваемо печальной участи.

Отабек берег его со всей ответственностью старшего сурового брата. Звонил каждый день из Алматы, уточнял, поел ли Юра, выспался ли, позвонил ли деду, хорошо ли откатал сегодня. Юрка то таял, то бесился, нет ничего хуже обманутых ожиданий, подогретых лютыми предубеждениями, я даже отдаленно не представлял, что у бедного Юрки в башке, и как Алтын с этим справляется. Но он справлялся. Упорный малый, надо на заметку взять. Такие опасны.

— Потеряется же, недотыкомка.

— Не потеряется, — я смотрел на реку, едва подогретую тусклым солнцем, и медленно замерзал, ненавидя питерскую весну. И весну в принципе. — Он помнит, какой мост недалеко от Юбилейного. И станцию уже знает. И у него есть навигатор на крайний случай. Он сам просил не мешать ему исследовать город.

— Он телефон перевел на русский, — Юрка хрюкнул в рукав. — Сам видел. И навигатор тоже. «Рублиштейна двадцат чэтырэ».

— Москва не сразу строилась, знаешь ли. Если его нянчить, он так никогда не научится в городе ориентироваться. И по-русски говорить тоже. Отличная практика языка.

— Брось, короче, в воду и смотри, как поплывет, да?

— Что-то вроде этого, да.

— Тренер из тебя, как из говна айфон, — Юрка счастливо заржал. Я лениво улыбнулся. Пусть бесится. Неужто я не понимаю, что такое хочется и колется, и как от этого хочется всех вокруг достать до нервного тика.

— Вырасти, начни бриться, тогда будем разговаривать, Юрочка. А пока — допиздишься, искупаешься, солнышко.