Самой Шурочке с ее надписью на коже бедра, там, изнутри, где женщинам обычно целовать приятно, пришлось еще хуже, но она храбрилась, моя бедная американская неслучившаяся жена.

Эта сраная песня из «Стиляг» в тот день знатно еще привязалась — Гоша нашел-таки случай отомстить мне за все и сразу.

Плисец нам помолвку сорвал.

Позвонил из больницы, сообщил могильным голосом, что умудрился упасть за неделю до соревнований, до отъезда в Москву — и я бросил все, помчался. Прямо из ресторана. В бабочке.

Юрка говорил, как из могилы.

— Приезжай, Вить, я их английский нихрена не разберу, они так тараторят, а меня кроет, как им сказать-то, что мне ничего прокапывать нельзя, Вить, скажи им, отъебись от меня, блядь, не трогай! Вить, быстрей приедь, Яков в пробке там стоит, Вить…

И черт возьми, она бежала рядом, она вызывала такси, она быстрее меня действовала. Позвонила кому-то, наорала в трубку — я любовался, Господи, я так ее хотел.

А руки тряслись. В голове стучало: «Юрка, Юрка, Юрка», наверное, многое в нем было, наверное, мне льстило его внимание, наверное, я все-таки видел в нем второго себя, видел, каким он станет.

Наверное, я хотел в этом участвовать.

Ну или я просто привязался.

Не хотел, а привязался.

Алекс держала меня за руку, у нее слезливо блестели глаза, ярко-красные ногти впивались мне в запястье под хрустящими манжетами.

— Всьо будьет хорошо, Вик, — говорила она. До сих пор помню.

Уильям Джи Линкольн был главным хирургом-травматологом отделения скорой помощи. Он влетел вихрем, рыжий и высоченный, разогнал всех медсестер, отобрал шприц у санитарки и сам заполнил карточку на Юрку.

Попросил автограф у меня и у Плисецкого. Заверил, что никто ничего ему не будет давать и колоть, что он большой поклонник, что он в полном восторге и сделает все возможное, чтобы растянутая лодыжка к утру была в рабочем состоянии.

Я подписал ему именной бэйдж сотрудника, маркером прямо поверх пластика. Прямо поверх надписи, которую видел всякий раз, опускаясь на колени перед своей невестой, чтобы ей отлизать. Тем же машинным аккуратным шрифтом.

Линкольн пожал мне руку и перевел взгляд за мое плечо.

Знаете этот жанр порно — сэндвич? Кажется, больше всех везет пареньку или девчонке посередине — и вашим, и нашим.

Кажется.

Вам просто не показывают этот момент, где этот несчастный орет — тормозните, я схожу, дальше без меня.

Всю душу выебали. В одну секунду. Всю.

Я обернулся и посмотрел на Шурочку. Шурочка меня не видела. Она смотрела на бэйдж, у нее подрагивали пальцы — наверное, если бы это не был приемный покой, она бы начала задирать платье, чтобы показать всем свою метку, свой приговор.

Соулмэйт. Так это у них, у американцев, называется. Она мне все уши протерла, насколько ей насрать на это все, насколько это все дело не судьбы, а генетики, которую они, американцы, давно обошли и оставили позади и подчинили себе.

Генетики, да?

Я стоял, смотрел, как моя Шурочка горит заживо, и вспоминал свою бабу Свету.

Для этого, значит, растешь духовно, воспитываешь себя, ждешь встречи, готовишься всю жизнь.

Чтобы потом для себя самого хорошим человеком и остаться.

Я кольцо ей отдал. Прямо там. Посмотрел на них обоих еще по разу, снял с пальца обручальное и отдал этому Линкольну. Один размер, представляете?

Шурочку я больше не видел. До отъезда в Москву сидел возле Юрки и просто ждал.

Говорят, я охуенно откатал на американском этапе Гран-При. Я этого не помню, но зная себя, Якову верю.

Юрка, бледный до прозрачности, радовался жизни. Он даже катался, этого я тоже не помню.

— Кобыла, — говорил он громко, лежа в палате, наверное, хотел, чтобы все медсестры слышали, — хорошо, что отвадили.

Если бы я его тогда ударил, у него бы голова разлетелась на части, таким он выглядел хрупким. Прямо в красную кашу по всей подушке — только патлы бы белобрысые метнулись. И ручки-ножки — одна здесь, другая там.

Я посидел и вышел, Яков нагнал меня в коридоре.

Думал, я плакать в него буду там, или что?

В Москве я взял золото.

У Юрки метки не было. Он хвастался этим так, как будто это была лично его заслуга.

Я не стал ему говорить, что это не означает, что с ним никогда ни за что не приключится никакой хуйни.

Он был весь в своем катании, он готовился к восхождению — не иначе, — к взрослой лиге, его тащило, по-другому и не скажешь. Ему не было дела ни до кого, кроме себя, и я просто как в зеркало смотрелся — за исключением некоторых небольших отличий.

Юрка, например, в силу подросткового возраста, отрицал секс как концепт (очень интересовался, но не знал, на какой козе к этой теме подъехать), любовь (фу, для девок!), отношения (некогда, серьезно, откуда у звезды на такую поебень время?).

Я точно знал, что написало у Криса на пояснице, и как он кричит в голос, будто каленым железом приложили, если провести по надписи языком.

Я коллекционировал метки, я трахал все, что согласно было со мной трахнуться, я брал и давал, мне ни разу не попался немеченный. Более того, на новом этапе в Канаде я нашел девушку из обслуги, которая носила метку с моим именем.

Круче секса у меня никогда не было.

Никогда.

Круче этого всего был только лед, он превратился в потрясающую метафору того, что бывает, когда человек старается быть плохим изо всех сил.

Я даже не мучился.

Просто подумайте — его царапают, на нем оставляют метки каждый день, но в целом, издалека он все еще отлично выглядит и блестит.

Каждая отдельно взятая метка не имеет значения.

Яков, кажется, выдохнул — меня не интересовал никто, кроме себя, это ли не мечта тренера? Только расти, только двигаться, не отвлекаясь.

Я не понимал — или не хотел понимать, почему он недоволен.

— Не для себя катаются, — Якову пить позволяла позиция тренера, я смотрел и завидовал, клятвенно обещая себе надраться в слюни при первой же возможности. С каким выпердом судьбы должна быть связана такая возможность, я разрешил себе не думать.

Есть перед тридцатником такое золотое время, когда тебе кажется, что всегда будет двадцать семь.

Это как раз тогда, когда всякая блядь считает своим долгом напомнить, что тебе уже тридцать, Витек, что с тобой не так?

Со мной все так, вот так и еще вот так можно, если ты, конечно, не устал, мой друг.

— Для кого-то.

— Я для тебя катаюсь, Яков, что тебе еще надо?

Я думал, он разозлится, для него это было как два пальца, с пол-оборота. Но Яков засмеялся.

— Я надеюсь, доживу до дня, когда и на тебя свой найдется.

Я хотел сказать — на тебя вон нашлась, и что? Доволен ты? Счастлив?

Я хотел сказать — и что тогда будет, дядя Яша?

Я хотел сказать — дай Юрке два года, и он меня нагнет как Бог черепаху, и никакая метка для этого ему не нужна будет.

Я сказал:

— Не доживешь.

========== 2. ==========

Иногда вы задумываетесь, кому вы обязаны всем, и этот процесс всегда делится на две стадии.

Первая — церемония награждения «Оскара». Предсказуемая часть. Спасибо матери с отцом, что я родился пацаном.

Вторая — Нобелевская по ядерной физике. До сих пор не верю, что я тут стою, и не до конца понимаю, какого черта я тут стою, как хуй на именинах, а главное — вы могли бы представить, что мое счастье будет зависеть от плешивого профессора из универа? Вот и я нет.

Вторая часть всегда честнее, пораскинув мозгами, вы с удивлением обнаруживаете, что должны вы совсем не тем людям, которым готовы задолжать.

Не тем людям, которые попросят что-то взамен.

Вот Крис, к примеру. Вроде бы мы друг другу и никто. Крис влюблен в другого человека, я влюблен в себя, и кому, как не этому гондону, я обязан даже этим откровением?

Это ведь Крис, лениво валяясь в кровати, как-то раз закурил и засмеялся как пьяный, глядя через дым: