— Я не знаю, — Юри говорил сорванным шепотом, — я же тяжелый.

— Был. Год назад. И я тяжелее. И рост позволяет. Иди сюда.

Мне просто охуительно хотелось его сжать, трясти, тискать и поднимать на руки, но Юри был такой серьезный и деловой, что я умирал от зависти и душил дурацкие неуместные порывы. Потом. Все потом, у нас несколько часов, и надо будет поспать, потому что я же просто убиваю его вот так, что сказал бы Яков…

Яков бы мудро сказал, что этот упырь убивает меня, разумеется, так что хорошо, что Яков мирно спит в своем номере.

Юри ахнул, когда я аккуратно развернул его к себе спиной. И, не удержавшись, ткнулся лбом в затылок, постоял так, дыша.

— Что ж ты не сказал мне… Ты тренировался ночью? Весь год?

— Иногда, — голос Юри задрожал.

— А я тебя по врачам гонял, на анемию грешил, у тебя лицо, как у вампира. Поэтому тебя утром пушкой не поднять…

— Нет, не так часто, — Юри мотнул головой, рвано вздохнул. — Я же не идиот.

— Еще какой идиот.

— Я знаю программу наизусть. Мне просто надо было… время от времени напоминать себе, зачем это все, куда я должен стремиться, это проще, когда представляешь себе конечную остановку.

— Нихрена она не конечная, — я сдавил его так, что ребра, наверное, засаднило, но пусть спасибо скажет, что не за шею. Убил бы. Сам. Как он меня. — Ты понял?

— Я понял. Не надо калечить.

Я вспомнил, как разглядывал иногда точно так же свой последний костюм в чемодане. Розовый атлас, эполеты, шифоновый хвост фрака. С той же самой целью — помни, почему ты здесь. Помни, чем это кончится.

Выкусите, отсосите, унесите — не кончится. Не для того мы столько всего натворили. Не теперь. Не сегодня и даже не завтра.

— Костюм. Возьми «Юри на льду».

— Костюм есть, — Юри дышал со свистом — я говорил прямо во влажные волосы на затылке, — я же готовился. Заказал в Токио. Его прислали в Хасецу в наш последний визит. Мари видела. Сказала, что я тронутый, и что в России такую невесту, как я, не примут. Я всю ночь не спал, думал, как быть. Тогда, наверное, до колец и додумался…

— Юри.

— Да?

— Помолчи. Мне надо сосредоточиться. Если я тебя завтра при всех уроню, в России не примут меня.

Юри хрипло засмеялся. Ахнул и напрягся, когда я положил руки на его талию, скользнул вверх по ребрам, ухватился подмышками.

— Вытяни и расслабь руки. Если будешь падать — береги лицо. И коньки отведи.

— Мне показывали поддержку, — Юри говорил тихо. — Челестино поднимал меня в Детройте. Хотя, мне тогда было семнадцать…

Я дернул вверх — может, немного резко, но никаких Челестино на моем катке. Юри был тяжелым, не девочка явно, он не врал, но держался — пружинисто, странно ощущаясь в руках. Крепкий тугой узел мышц и жил и нервов. Я поставил его обратно, стараясь, чтобы руки не дрожали.

— Я поднимал женщину своего роста, — я выровнял дыхание. — Должно быть нормально. В движении легче. Музыку еще раз. Поддержек будет четыре. Я скажу, где.

— Я знаю, где, — Юри потер затылок и улыбнулся.

И правда, знал.

В отель мы вернулись под утро. Болело все. Утреннюю тренировку мы благополучно проспали, но, судя по Твиттеру Мари, не только мы — на открытый прогон показательных выбрался только зевающий Алтын и бодрый как прапорщик Крис.

Юри молчал и улыбался, и только благодарно блеснул глазами, когда я набрал в номере горячую ванну и взашей затолкал его в ванную комнату, впихнув в руки халат. Захлопнул дверь и отошел к дивану, дождался плещущих звуков и только тогда нашел между подушек свой телефон.

Набрал Якову смс.

«Не приходи на показательные, тебе не понравится».

«Работа у меня такая, чтобы не нравилось».

Я бросил телефон на одеяло и зажмурился. Глаза резало с недосыпа.

Юри запел в ванной.

В этот момент я понял, что все будет хорошо. Как бы страшно ни было отпускать эту мысль в пространство — сколько она расшатала прочных стен, сами знаете.

Но — все будет хорошо.

Да ведь?

Пожалуйста.

Когда Юри выходил на лед, я сделал страшную вещь — я перекрестился.

И стоящий в паре шагов Плисецкий — в кожаной жилетке и брюках, в цепях и заклепках, — заржал на всю ложу.

Юри скользнул к центру, махая трибунам, поцеловал кулак с кольцом и выбросил в воздух, прикрыв глаза. Зрители взвыли.

Встал в исходную, наклонив голову.

Поднял — медленно, трагично, поймал черный взгляд камеры и вернул сторицей, поднял руку к потолку, прогнулся пружиной и выпрямился, запуская себя в движение, неотвратимое и вечное, потянулся, рассекая воздух дрожащими пальцами, заигрывая с нотами и освещением, черканул кораблик, небрежный и рассеянный, дорожку — быструю, тоже набросанную от руки, впопыхах. Так надо. В этой части Витя-долбоеб одинок и сиятелен. Его надо пожалеть и отмахнуться, сплюнуть — чтоб нам всем так с жиру беситься и радоваться одиночеству.

Юри плетет, заплетает, прыгает флип, тулуп, сальхов, и из последнего почти запарывает выход — он волнуется, хотя не перед кем.

В этой части надламывается все, он тянет руку ко мне, и мне пора.

Что теперь бояться? Стриптиз танцевал? Танцевал. О любви на всю Японию сказал? Сказал. За ручку к церкви привел? Привел. На год украл? Украл.

Людей, говорят, пока носом не ткнешь, они не увидят. Но стоит начать отрицать — все сами придумают.

Пора бы меня и его носом ткнуть.

Рука Юри, затянутая в черную перчатку, дрожит. Пальцы горячие и влажные.

Лицо зато — спокойное, почти спящее.

Трибуны шумят морем в ушах, музыки я не слышу — не одному Юри бояться.

Кому показательные, а кому исповедь. По секрету всему свету.

Оно всегда так, наверное, и горе вам, если вы еще парник, а партнерша — ваш лучший друг, или родная сестра, потому что что-то идет не так в определенный момент, магия пары на льду, как магия бального танца, не может рано или поздно не просочиться в мозги, спутывая вас ролью, заставляя верить, что человек, которого вы держите в руках, ваше все, единственное, завещанное. Все фигуристы — плохие актеры, не строят стену между жизнью и не-жизнью. Актерам показывают дорогу обратно, а нам — только в один конец. Как живешь, так и откатаешь, да? Хочешь, не хочешь, упадешь, влюбишься, откатаешь то, что что на льду оставил, где-нибудь и в жизни. И наоборот.

Юри легче, чем я боялся, адреналин делает свое черное дело, я несу его над синим льдом, Юри гнется в спине, запрокинув голову, зал шелестит ужасом.

Юри льнет всем телом, не теряя скорости, ложится в прогиб, наверное, вспомнив все наши занятия, такой он сейчас привычный к рукам, как бы эти руки ни тряслись.

Такое доверие — расплескать страшно, держи, Никифоров, держи, мудак, от его затылка до льда — полметра, разбить хватит.

Юри белеет гибким горлом, улыбается.

Мы расходимся для прыжка, сходимся снова, прогиб на вытянутых руках, пальцы подрагивают, а перчатка опасно скользит, и обнимаю я его за спину, притянув к себе на секунду, совсем не притворно.

Параллельное вращение, параллельная дорожка, параллельный прыжок — говорят, самая главная фишка и сложность синхронных выступлений в том, чтобы не смотреть на партнера, но этот номер — про другое, мы должны смотреть именно друг на друга. Кто знает, тот поймет, кто не поймет — тот, наверное, осудит, но пусть.

Пусть, неважно, потом, все потом.

Юри замирает на пару секунд раньше, тянет руку, не к трибунам — ко мне.

Замираю я.

Замирает музыка.

Свет загорается с задержкой, и мы стоим в секундной тишине, бесценной паузе перед аплодисментами.

Юри тяжело дышит, на его виске блестят капельки пота, его костюм, электрический синий, идет ему больше, чем мне мой малиновый, но он улыбается и медлит лишь чуть-чуть, прежде чем поймать меня за руку. И сжать так, что становится больно.

Юри не отпускает мою руку, пока мы не спускаемся в ложу, и потом цепляется за плечо, шумно дыша, даже обнимая огромную охапку цветов, даже фотографируясь с Пхичитом и Крисом, даже надевая чехлы на коньки. Если не держит рукой — касается одеждой, прислоняется виском, держит взглядом.