Но он кивнул, хмурясь, и опять зевнул.

— Хорошо. Посмотришь заодно, твой взгляд нужен. А я посмотрю на тебя.

А вот это всегда пожалуйста, Юри.

Смотри на меня.

Сколько получится.

Сколько сможем.

Юри выехал на лед, качаясь. Разминаться не стал, куда ему уже, и так денек был страшный.

— Не гони, ладно? Делай, как получается, не ломай спину и не рвись. Ты сегодня и так напрыгал…

— Виктор, — Юри потянулся, обнял себя за плечи, покрутился. — Тебе нужна помощь в разминке?

— Потяни меня, — я оробел от его голоса. Блядь, Юри, что с тобой?

Почему этот чертов барселонский каток превращает тебя в это стихийное неуправляемое нечто, танк без пилотов, убедительный, как парабеллум у лба? Почему мне нельзя о тебе заботиться, я же тренер, мне же разрешили, еб твою мать.

Как ребенок, Никифоров. Конфету не дали.

Я молча отъехал к борту.

Юри давил мягко, прогибал, гладя спину и бедра, цеплялся за плечи крепко, но бережно, и все время дышал в шею, держа провокационную такую дистанцию в пару сантиметров.

— Я всегда мечтал это сделать, — признался он. И сел, придавив в шпагат, мне на плечи. Я ухнул от тяжести, не то чтобы непривычной, но в комбинации со словами и его поведением — немножко шокирующей.

По спине прокатился холодок, врезал по крестцу.

Юри помог мне подняться и отъехал в сторону. Расстегнул кофту и бросил на ограждение, помахал руками. Глянул на меня, прищурился — очки уже где-то оставил.

— Ты первый?

— Нет, давай ты.

— Почему я?

Мне стало смешно.

— Потому что ты сегодня герой дня, я уступаю.

— А ты пятикратный чемпион, которого я все еще не заслуживаю.

— А ты…

— Виктор, — Юри улыбнулся — бросай оружие, руки за голову, Никифоров. — Ты старше.

Вот сука, а.

— А еще я умнее и опытнее. Давай, — я махнул рукой и вернулся к бортику. — Я старый человек, дай присесть.

Юри фыркнул и отвернулся. Потом вынул из кармана штанов телефон и стал рыться в нем.

— Я могу напеть, в принципе!

— Сомневаюсь, — Юри быстро глянул на меня. — Я бы мог, я знаю итальянский, но певец из меня…

— Медведь на ухо наступил, — я фыркнул. — Так в России говорят, если нет слуха.

— Слух есть, — Юри закусил губу и подъехал, протягивая телефон, — голоса нет. Меня из караоке не выгоняли только потому, что Нишигори выглядит, как охранник. Нажмешь «воспроизведение»?

Когда он задел мои пальцы, меня тряхнуло, как впервые. И это после всего-то… наверное, Юри волновался, в этом дело, и дрожь передалась, как по проводам.

Я опустил глаза. Файл «NO NAME». Конспиратор.

Юри вернулся в центр катка, под белую плюху рампы, туда, где он два дня назад завалил меня на лед… нет. Не думать. Не сегодня. Тогда был другой день, другая игра, другое кино, где Юри прощался — навсегда. Наихудшим образом из придуманных людьми — отлюбить напоследок, запомниться до смерти.

Он кивнул мне, и я нажал на кнопку.

Наверное, я должен был догадаться, за секунду до того, как коснулся экрана. Юри же сказал — сюрприз. Уверен, что справится. И по итальянски-то шпарит, ах ты, умница какой.

Я даже не музыку услышал сперва, угадал по движениям — Юри снова потянул мелодию за собой, опережая на долю мгновения, махнул рукой, позвал — можно, давай, играй. Как дирижер.

Он обнял воздух, скользнул ладонями по плечам, закрыл глаза, заламывая шею, тряхнул волосами — отчаяние и страсть, и голод, и поиск.

Я шевельнул губами за мгновение до того, как вступил солист.

Кораблик, красивый и уверенный, мой кораблик.

Дорожка, моя, вплетенные движения рук, зовущие, просящие — не уходи, оставайся всегда, я найду тебе и место, и подушку.

Руки-крылья и плавность, превращенная в скорость — я тебя найду, это дело решенное.

Четверной флип, которым Никифоров приветствует обычно своих зрителей — смотрите, Никифоров мой, для меня, во мне.

Я положил телефон на лед и оттолкнулся, набирая скорость. Юри прыгнул тройной тулуп, дорожка, сальхов, дорожка — он заметил меня, сбросил скорость и улыбнулся — видишь, какой я говнюк?

Протянул раскрытые ладони, и я поймал его, чувствуя себя странно. Одно дело — параллельный прогон, их было много, пока научишься подражать, руки-ноги не по разу о лед сточишь. И косоглазие схватишь вдобавок.

А тут — не просто в ногу идти, угадать, что будет дальше.

Хотя, что тут угадывать, программа-то моя, только убрать лишнее, срезать ненужное, где я кидаюсь и швыряюсь о лед, прошу униженно, на строчках о смерти и зависти ко влюбленным — пошлятина какая — убрать каскад с заломленными в страдании бровями, это тут у меня уже нога отваливалась к ебене дрене, а мозги плыли, да?

Смешно.

Юри держал руку крепко, дорожка получилась синхронная — подозрительно легко.

Сгладил скорость там, где я должен был разогнаться до максимальной, взять угловую и истерично взлететь — погладил по щеке, притянув за руку, в парном развороте. Глянул в лицо, моргнул — нормально?

Более чем. Более чем, Юри.

Он остановился. Музыка продолжалась, мы отъехали достаточно далеко, чтобы она превратилась в голоса из-под воды, или это кровь в ушах зашумела.

— На той записи в интернете лучше.

— Там на меня не смотрел ты, — Юри тяжело дышал, заглядывая в глаза. Руку не выпустил. — Ничего, наработаю. Я уже катал всю прошлую ночь, получилось идеально, даже Юрио согласился…

— Он был здесь?

— Да, тоже пролез на каток ночью. Обещал не выдавать, сказал, что я больной. Сказал, что на твоем месте удавил бы меня вообще, если бы с его программой кто-то такое сделал.

— Устами младенца глаголет истина, — я зажмурился, такой Юри был… идиот. Но идиот правильный, душеспасительный, жизненно необходимый.

— Что?

— Я говорю — почему она, Юри?

— Я решил, что тебе будет приятно, — Юри уставился на свои коньки. — Давно решил. Еще когда ты прилетел. Я загадал — если все получится, если я закрою сезон хорошо, если ты будешь мной доволен, я сделаю «Будь ближе» еще раз, чтобы попрощаться с тобой, как надо, чтобы осталось. Ну, знаешь. На память. Это же логично. С нее все началось, да? Ты увидел ее и приехал.

— А кольца? — я звучал жалко. Голос дрожал.

— А кольца сначала в планы не входили.

— Ты ведь теперь не прощаешься?

— Теперь — нет, — Юри глянул вверх на меня виновато. — Хорошая музыка, да? Как хочешь, так и понимай, очень удобно.

На записи к мужскому голосу добавился женский, нежное меццо-сопрано. Юри глупо моргнул. Я прикрыл глаза.

— Юри.

— Да?

— Что еще сказал Юрио?

— Сказал, что я конченный гомик и слюнтяй. И что надо попробовать поддержки для полного счастья. И чтоб мы уже катились в парное катание и не морочили порядочным людям голову, потому что все равно нам осталось только на льду, ну… Но мы это уже сделали, но я этого Юрио не сказал, он ведь несовершеннолетний, и он ведь хороший парень, он желает нам добра, думаю, в глубине души. Да?

— Да.

— Виктор?

— Да?

— А что собирался катать ты?

— А ты угадай.

Я открыл глаза. Юри смотрел так напряженно, как будто ситуация прямо сейчас могла стать еще более неловкой. Куда еще-то, мой раскосый друг. И так коленки подкашивались, мне хотелось дать панический круг по льду, ударить что-нибудь, выругаться, сжать кулаки и переломать пальцы, но кулаки дрожали от слабости, и нежность, противная, сырая, проникала, как питерский туман, во все щели, вымачивала, подтачивала балки. Я сырел и подтекал, и шатался.

Мой дурень, мой умный, мудрый, хитровыебанный японский самородок.

Юри. Юри-Юри-Юри.

— Что думаешь?

— А? — Юри встрепенулся, моргнул по-совиному. Песня кончилась и началась следующая — какая-то кошмарная попсовая хрень про стук сердца и историю, которую пишем мы сами. — О чем?

— О поддержках. Простенькие потянем?

Юри качнулся, я поймал его за локоть, потом обнял, прижал к себе, так, будто боялся помять его.