Неслучившиеся программы Вити: Seether - Careless Whisper - короткая, The Bluesbones - Believe Me (symphonical ver.) - произвольная. Рекомендую обе.

========== 22. ==========

Never thought youʼd make me perspire,

Never thought Iʼd do you the same,

Never thought Iʼd fill with desire,

Never thought Iʼd feel so ashamed.

— Где еще половина оборота, где выход, куда угловую проебал? Вернись, куда ты ломанулся! Никифоров!

Ей-богу, это грело душу.

Не то чтобы я скучал по русской речи.

Не то чтобы я очень хотел, чтобы меня в семь утра мордой по льду повозили.

Просто Юри говорил, краснея: «В этом столько любви, Виктор, как ты не видишь?»

Я вижу, Юри. Точнее, слышу. Может, немножко чаще, чем хотелось бы, но да, ты в целом прав, любви в этом всем куда больше, чем желания меня бросить в Неву.

Пришлось вернуться.

Сжать зубы и не обложить Якова матом. Мне и так перед ним до пенсии разгребать.

Яков ждал, стоя в центре, руки в боки, на коньках он менялся разительно — куда-то девалась грузность и затихала одышка, оставался громоздкая фигура, которую даже неповоротливой было сложно назвать. Да, большой, но это в плюс к скорости, да, полноват, но это только резкость сглаживало.

Однажды я видел, как Яков пьяным рубится в хоккей, и ладно бы в приставку — на замерзшей Ладоге в Кировске, под Новый Год. Мы выезжали кучкой, я был еще зеленый, Гоша и Мила — еще зеленее, Юрку просто не взяли, он тогда ногу разъебал на юниорских.

Яков накушался и добыл клюшки и шайбу у местных.

Хоть снимай и на Ютуб клади, чтобы американцы боялись.

Американцы, кстати говоря, охуели, на Чемпионат Мира выходили аж четверо. Так можно было только нам.

Наших в одиночном вышло тоже четверо, пресса утверждала, что пятеро — я, Плисецкий, Попович, Гурьяненко — ребеночек Соколовой, — и Юри.

Юри окопался, всеми силами сохраняя за собой право на национальную самобытность, но шутка про русского японца взлетела и носилась в прессе уже пару месяцев.

Вчера я смотрел его интервью в Сикоку — первое место на национальных, второе золото в карьере, потрясающий взгляд в номинации «Я это уже проходил, но от волнения нихуя не помню». Темные глаза в камеру — я сейчас позвоню тебе, Никифоров, только пошлю репортеров подальше, и позвоню. И ты расскажешь мне, почему нельзя так поступать с тройным риттбергером, а я расскажу, куда тебе засунуть свои наставления, чем смазать и с какой частотой заталкивать.

Костюм был хороший. Я прокрутил интервью три раза — раз слушал, два — просто любовался. Рукожоп-оператор на национальных не взял с его выступления крупный план ни разу, лишив японских телезрителей возможности как следует полюбоваться. Черная сетка и алая широкая лента, змеей обмотавшая тело — от шеи до бедер и по ногам. Подгоняли долго, денег вбухали, как в меня. Результат того стоил — Юри как будто был голый, настолько хорошо ткань села. При правильном свете он выглядел, как летящая в темноте лента в руках гимнастки…

— Ноги деревянные! — Яков оглядел меня с макушки до коньков и приложил: — Отдыхать. Двадцать минут. Потом я тебя выебу.

— А потом напишут, что я тебя убил инсультом, — наверное, Лилия вынимала бедному Фельцману всю душу, такой он был злой в эти дни, доставалось всем, больше всего — мне и Гоше, почему-то не Плисецкому. Наверное, Юрка со своей вечной быдлотой резонировал с искренним желанием Якова кого-нибудь покалечить, не физически, так вербально.

С Лилией они сходились после одиозного банкета в Барселоне аж три раза, в ленты новостей наутро попали впервые не фигуристы, а тренеры.

Кто-то просто на автопати включил песню их молодости, а дальше сам Сатана велел действовать. Плисецкий с истерикой съехал от них через неделю после возвращения в Питер. Он теперь был большим мальчиком, который под строжайшее честное слово не шалить, данное деду и Якову, снял квартиру недалеко от арены.

Теперь Яков был в периоде «все зло от баб», что я чувствовал на своей шкуре до самого хребта.

Хорошо, что Юри улетел.

Плохо, конечно, но хорошо.

Яков оказался неправ — Юри никто не собирался сожрать, не могу сказать, что мне не хотелось посмотреть, как эти люди подавятся, между прочим. Юри никто не обижал, не пытался задеть, не оскорблял и не ставил палки в колеса. Утрясли и дерьмо с японской стороной, и визу держали всего-то пять недель, и разрешение на занятия в России выдали быстро, и контракт, который потребовала и Русская Федерация Катания, и коллеги в Стране Восходящего Солнца.

— Если бы вы поменьше выебывались, вас бы поменьше трогали, — считал Яков.

Да мы что, разве же мы много выебывались?

Мы вообще не работали на публику, в конечном счете.

Мы просто, наконец, объяснились как полагается, не обращая особого внимания на тысячную толпу. Что? Я много лет лелеял своих фанатов и их любовь, можно раз в жизни и пренебречь.

Яков потом долго орал, что на личную охрану нам с «сусликом» тратиться не будет, и какого это лысого хрена моя рязанская и питерская родня звонит ему, а не мне?

Потому что моя родня отлично знает, что я отвечу, вот почему, дядя Яша.

Как и Федерация.

Как и пресса.

— Если вы имеете претензии к технике, то мой тренер мне уже все сказал. Если вы имеете претензии к драматургии, то сделайте скидку на мой годовой отпуск и нервное напряжение. Тренером быть сложнее, чем фигуристом. Если вы имеете претензии к моему партнеру — поговорите с ним об этом. Будьте нежнее.

— «Нежнее, Виктор, еще нежнее», — это Гоша, злой мудак. Смотрит с другого конца стола и ржет.

Ржет вся сборная, иностранные репортеры, рекламу эту не видевшие, шутку не поняли.

Даже Яков заулыбался в микрофон.

— Витя, — Яков уже пару минут стоял, разглядывая мое лицо, — шабаш, иди сядь, болезный. Ты вообще спишь?

— Куда я денусь, — я поехал к бортику. — Яков, прости. Я сейчас соберусь.

Яков закатил глаза.

Перед Яковом хотелось извиняться бесконечно, я все надеялся, что это через пару месяцев пройдет. Или Яков озвереет и сбежит в Америку от моего чувства вины.

Исключительно на этом чувстве, не иначе, я с горем пополам взял на России серебро, самым болезненным и неприятным способом поняв вдруг, что такое год отдыха в моем возрасте. Юрка переводил это на более простой русский:

— Поимели тебя, Витенька.

— Имелка не выросла, пиздюк, — от души ответил я. Покраснел почему-то Юри, который в этот момент, никого не трогая, тянулся себе на коврике для йоги.

Плисецкий оторвался всего на десять сотых балла, и это ощущение, что в затылок дышу я, да еще и Юри в перспективе, делало из него, мягко говоря, неприятного человека.

Теперь Юрка был в Москве, Яков отпустил его на пару дней к деду. В спорткомплексе воцарилось блаженное затишье, с утра Яков истязал меня, потом ел на обед девок, вечером — юниорскую группу.

Я, оставшись без дела после обеда, нарезал круги по катку, иногда лез Якову под руку с советами и вопросами, иногда брал мелких и дурачился с ними, некстати вспоминая тройняшек Нишигори, пока Яков не ловил меня за шиворот и не выталкивал с катка силой.

— Иди, — говорил он, — погуляй с кобелем, позвони суслику, почитай книжку. Ноги сотрешь скоро.

Лучше ноги, чем руки, — философски думал я.

Мокрые питерские улицы не располагали даже к расслабляющему катанию на велосипеде, впору было стреляться.

Я вывалился из Спортивного в шесть вечера, заматываясь в шарф на ходу. Глянул на часы и не увидел их. Юри возвращался через два дня.

В кармане ожил телефон, и я поднял трубку, не глядя, кто это.

— В Вайбере было бы дешевле.

— Здесь плохой вай-фай, — Юри говорил устало. Плохо спал? — Виктор, я уже в аэропорту.

— Закончил раньше?

— Мама позвонила и велела мне выметаться прямо с национальных, ей сказала Минако, а Минако сказала Юко, а Юко сказал Юрио, что тебя скоро убьет Яков-сенсей.