Четверной тулуп. Вместо тройного флипа. Четвертый квад.

Не показалось.

Подавись, Витя, радуйся, любуйся, я еще и вот так могу. Забери свое золото, твой год отпуска окупился с головой.

До меня дошло, чем он занимался ночью, когда ушел тренироваться один.

Я слышал в голове его голос — я могу без тебя не меньше, даже больше, чем с тобой. Я в одиночку на это способен. Успокойся уже и возвращайся на лед со спокойной душой, горе-тренер.

То ли плакать, то ли смеяться. На одного Плисецкого надежда.

Я еще раз прогнал эту мысль, потом смыло и ее — я просто пялился, фортепианное крещендо разбегалось мурашками по коже, Юри летел, сделал лучший свой каскад на моей памяти, тройной лутц и тулуп разом — кто-то пытался вывалиться с трибун на лед, я слышал, как кто-то рыдает, даже отсюда.

Он был хорош.

Он был лучше, чем я в лучшие годы.

Я не мог гордиться всем, что в нем было.

Но я мог гордиться тем, что он был здесь и сейчас — а не под мамкиной юбкой у себя дома.

Сколько в этом было тренерской заслуги, а сколько — просто факта, что я это я, я пока думать не желал.

У нас был еще один четверной. Засунуть квад в конец — безумие, которое Юри запатентовал еще в Пекине. Оставить квад в конце после уже сделанных трех — сумасшествие.

Лучше всего было заменить на эффектный тройной. Логично. Правильно. Безопасно.

Он прыгнул.

Он прыгнул так, что я поймал себя на том, что ору во всю глотку.

Дорожка, вращение, последняя нота — Юри застывает и протягивает ко мне руку. Я уже заметил, что для этого момента окружающие зрители пропадают подальше, расходятся в стороны, чтобы там всегда стоял только я. Все и все понимают.

Знаете, вот он стоит, смотрит, тянется, задыхаясь, а я за бортиком, между нами пластиковый заборчик, и на нем коньки, а на мне — туфли и громоздкое пальто за пять кусков.

Что с тобой, Никифоров?

Ты же так боялся попасть в тренерский угол.

Какого хрена ты стоишь тут, и тебе… хорошо?

Или очень плохо, потому что он на льду, а ты… ты здесь. Даже не дотянуться.

Крис об этом говорил.

Я тогда еще отмахнулся.

Но Юри — он же стоит, он же тянет руку, хоть через бортик перелезай. Давай ко мне, Виктор, будь со мной, я поделюсь, я отдам половину, я для тебя золото накатал почти…

Юри выдержал паузу, потом отвернулся и заорал, запрокинув голову к потолку.

По ноге врезало молотом.

Как будто я предал его.

Только потому, что хочу быть тренером, смотреть на него всегда из ложи.

Теперь он дотянулся, он догнал и обогнал, наверное, у него мечта сбылась. Прокатился, как Никифоров, — лучше, чем Никифоров.

На четыре целых три десятых лучше. Мировой рекорд в произвольной программе.

Какого черта-то так погано тогда?

Юри трясло. Он наглядно демонстрировал, что у меня внутри, дерьмовым внешним видом. Как будто мерз, даже уже запакованный в куртку.

Я так часто сегодня думал про Криса, что Крис, наверное, устал икать. Да и нога чудом не отвалилась.

Но… Крис весь год ныл, как ему плохо без хорошей конкуренции. Без того, для кого он так жопу рвал.

Юри взял мой рекорд в произвольной. Юрка — в короткой. Меня понемногу стирали, как нарисованного.

Дальше-то что?

Дальше… дальше Юрка пойдет плясать и нагибать. Юри — чистить снег и подавать полотенца.

А я?

А у меня, как Крис и сказал, уже и короткая есть, и произвольная. В номинации «пусть тебе будет стыдно, как недавно было мне, Юри».

Дожал он меня.

Нащупал больную точку — гордость, самолюбование, любовь к себе, стоящему на пьедестале. Нажал, как надо. Дал пинка еще на сезон. А то Плисецкому и Крису скучно же будет…

Я надеялся, что что-то проснется, я так хотел, чтобы он понял, я так размечтался.

Вот сейчас я скажу, что возвращаюсь, и Юри разрыдается и скажет — как я рад, Виктор, всегда мечтал с тобой кататься!

Все так и вышло, кроме последнего.

— Как я рад, Виктор! Всегда думал, что я не стою того, чтобы ради меня уходить!

Ох, какой ты тупой, Юри. Талантливый, вдохновенный, невероятно красивый — и непроходимо тупой.

Я даже злиться уже не мог.

Наверное, он чувствовал себя победителем.

Ну так еще бы.

Почти боксерская схема вырисовывается. Мой титул бессменного чемпиона пытаются оспаривать, естественно, вся страна смотрит на меня, мол, Витя, не сиди на заднице, и вот я выбегаю, довольный, на лед, коньки наточил, теперь-то точно станцуем… — а на льду один Юрка, расходимся.

Юри вытер глаза кулаком и улыбнулся от уха до уха.

— Я так рад.

Чему ты рад, любовь моя? Разве тебе не обидно? Добился своего, добрался до моего уровня, даже меня, увальня старого, на лед выкинул, а сам уйдешь?

К нам бежали репортеры и фотографы. В жизни им так не радовался.

Крис, снимая блокираторы, скользнул по нам странным взглядом. Я помахал ему.

Крис бледно улыбнулся — злой, бешеный. Я знал это выражение лица — Крис собирался рвать и драть.

Я любил это переключение, когда один из участников делает что-то такое, что заставляет всех остальных закусить удила и тоже выворачиваться наизнанку, чтобы сократить разрыв, если не обойти выпендрежника. Вчера так выпендрился Юрка, сегодня — Юри.

Обычно это был я.

Ладно, я ревновал, они оба заставили меня вспомнить, что это такое, спасибо им, конечно, то что нужно, бодрящая такая зуботычина, но.

Юри смотрел на меня многообещающе, огромными коровьими глазами — да, я тебя люблю, да, я буду с тобой, да, я в полном восторге и как никто жду триумфального возвращения Виктора Никифорова, да, я буду стоять на трибуне и буду самым благодарным твоим зрителем.

Не кататься.

Мы дождались конца выступления Криса, проводили глазами сияющего Алтына в белом — самый простой способ выглядеть эффектно на льду, черное и белое, — и Юри утащили под руки журналисты.

Первым порывом было вцепиться и не отпускать, утащить за шиворот в раздевалку, потому что если он сейчас пойдет и скажет на весь мир, что это был конец его сезона, то…

Впрочем, опровержения еще никто не отменял, но, твою мать, Юри, пожалуйста.

Я уже все сделал, что мне сделать еще, я уже пошел у тебя на поводу, только бы ты захотел со мной кататься, а ты все о своем, что ты за человек такой, блядь.

Я до сих пор не могу объяснить себе, почему мне это было так необходимо. Не получилось бы у нас, что ли, будь он обычным зрителем, или я — просто тренером? Нет, отчего же, я, как запрещал себе делать, слишком легко мог представить себе, как мы живем в Питере — или в Хасецу, — тренируем школоту и юниоров, гуляем с Маккачином, пересматриваем старые записи. Короче, я мог поплыть и поплыл.

Но, будь оно так, на моей ноге были бы простые ровные буквы. Не блядский автограф. Летящий, кривой, поспешный — как будто оставивший его слишком торопится — съемки, тренировки, аэропорты.

Он должен так жить. И я тоже должен. Мы только так друг друга нашли.

Потому что, если моя баба Света была права, если Яков был прав, если эта вся чертова блядская система не зря придумана — значит, так надо.

Пинок, намек, направление. Чтобы не скурвиться раньше времени, чтобы не совсем скотиной расти, чтобы знать, к чему готовиться, знать, что для тебя важно, кто для тебя важен.

Иначе — зачем это все?

Юри ведь почуял это во мне — что у меня нет ничего важнее льда, что это все, что у меня есть, это и Маккачин, который, кстати, спасибо за напоминание, не вечен.

Потому Юри так настаивал на моем возвращении. И, верный себе, ненавязчиво так, по-японски, вписал в картину себя. Скромно и неохотно, мудак.

Почему тогда, раз такой умный, он не понимает, что мне без него лед нахрен не сдался?

Юри улыбнулся и кивнул журналистке с испанским акцентом, кивнул, помахал кому-то.

Я вышел из ложи в коридор. Подышать.

Где-то зрители орали, как ненормальные — Алтын жег, судя по всему.

Мимо по коридору, чеканно, как на мордобой, шли Яков, Лилия и Юрка — красивые все, как на смерть, злые, сосредоточенные, опасные.