Я люблю тебя. Ужасно, уродливо, безгранично, так, как никогда даже не боялся, больше, чем когда-либо боялся вмазаться.

Юри вздрогнул. Поймал меня за запястье и руку отвел. Поцеловал костяшки — обжег.

— Виктор. Я не уверен, что смогу хорошо сделать то, что хочу, в твоем присутствии.

Ты дурак, да?

Или ты слишком умный для меня, а я как раз дурак…

Юри потянулся и вцепился в мои плечи.

— Нет. Нет, нет, нет, не думай так. Думай иначе. Я не сказал, что хочу быть один. Я сказал, что хочу кататься сейчас один. Ты будешь со мной. Я просто… — он покраснел. — Ты на меня так действуешь, что я… Мне надо сосредоточиться. С тобой рядом я буду хотеть совсем другое.

— Я понял, — он берег меня. Больше всего он боялся, что мне сейчас будет больно, перехватывал мысль, пока я в своей башке не загнул ее в каленую проволоку и не приложил к ноге с садистским удовольствием.

Берег он меня крайне своеобразно, раз уж такой разговор. Но все же.

Я коснулся губами уха, втянул запах шампуня.

— Мне завтра тоже оставить тебя одного?

Юри задышал мне в шею — в мягкую кожу под подбородком. Мурашками до самой задницы прошелся.

— Нет. Завтра я хочу, чтобы ты смотрел. Не отрываясь.

— Когда было иначе?

Юри улыбнулся и сделал шаг назад.

— Я вернусь скоро.

— Я не спрашиваю, — а зря. Надо бы спросить. — Но я хотел бы, чтобы ты выспался. Утром вставать рано.

Юри поцеловал меня — быстро, мимолетно, и ушел, еще быстрее, я закрыл глаза, поймав его дыхание, а когда открыл — смотрел уже в закрытую дверь.

Если я сейчас сяду под дверью ждать, как Маккачин, я завою.

Если я завою, сбегутся.

Если я завою, я перестану себя уважать. Хэй, Никифоров, смотри, какая у нас радость — еще есть, что терять!

Если я завою — Юри рухнет где-нибудь от инсульта, ей-богу.

Поэтому я закрыл глаза, садясь на ковер у двери, и обнял себя за коленки, стараясь не думать, как я выгляжу со стороны.

Не думать было спасением. За прошедший день и вечер я устал думать, каждую секунду, каждую долю секунды, я думал — что же мне делать. Что. Же. Мне. Делать.

Когда я впервые летел в Японию, я чувствовал себя всемогущим. Я думал — прилечу, возьму голыми руками, скручу, как мне будет надо, как тряпку в ведро, соберу в ладони, что хочу, и свежесть — новый человек всегда бодрит, хоть враг, хоть друг, — и новую историю, и вылеплю, как мне надо. Я мог все, и он сделал бы все, что я хочу.

Он уверял меня, что и сейчас делает то, что хочу я. То, что надо обоим.

Метка не болела — ее грело ровным мягким теплом. Может, Юри и прав был.

Но я не знал, я не знал, что делать. Это было оглушительно, Яков выбрал однажды очень и очень правильное слово — отпиздило.

Хлопнуло, уронило, отскребать не хочет.

…Юри гладил мою метку мучительно долго, он отталкивал мои руки и тут же глядел сверху вниз — извинялся.

Так крепко держал за лодыжку, что выше, на икре, остались следы — пять аккуратных пятен от пальцев.

Он водил распахнутым ртом по воспаленной коже — вверх, вниз, до косточки на стопе, до самого колена, возвращался к подъему стопы, задевая дыханием тонкие белобрысые волосы, трогал пальцами, потом проводил языком — горячим и влажным.

Я сожрал кулак, я обгрыз все запястье, я накрыл рот подушкой, в конце-то концов. Я не чувствовал ничего — ни как ковер трется о голую задницу — халат задрался и сбился к поясу, — ни как у меня отчаянно мерзнет спина, ни как затекла шея, — я упирался головой в бок дивана.

Юри прижался щекой к лодыжке и поднял глаза.

Выдохнул, вздрагивая.

— Я же мог ее так давно увидеть. Я же смотрел на тебя…

— Хуево смотрел, — я дышал с присвистом, глядя в потолок.

Он меня плавил, он додумался, додумался же, сволочь, прикусить кожу у корявой «i», и я, кажется, разбил голову о пол.

— Я не хотел знать, — Юри обхватил ногу обеими ладонями, сжал. Блядь. Господи, Юри. — Я боялся узнать. Там ведь мог быть кто угодно.

Я заржал — я бы сам испугался, услышав это со стороны, жуткий это был смех, почти визгливый, просто он так меня заебал, так вывернул, говнюк.

— Да что ты, — я даже на локтях приподнялся, — кто угодно?

Юри смотрел потемневшими глазами и легко гладил ногу. Пальцы подрагивали.

— Кто угодно, Юри? Кто угодно, блядь?

Я сел, думал, упаду, так меня мотало, и цапнул за шею, пригнул к себе, наверное, больно ему было. Дернул за весь загривок. Юри тряхнуло. Ах ты бедненький мой.

— Кто угодно? Посмотри на меня. Ты смотришь?

Юри кивнул, кривя рот, у него дрожали губы и взгляд плыл, терялся, смазывался.

— Ты смотришь?

— Да. Виктор, да, я смотрю.

— Вот и смотри. И на себя. Ты представляешь кого угодно? Ты видишь, кто еще может вот это вот все… Такую хуету творить.

Английский язык не справлялся. Меня крыло, меня било и вертело, я хотел, чтобы он убрал уже свою руку с моей блядской ноги и положил на налитый хуй, придавил к животу, погладил, царапая мозолями, или нет, оставил все, как есть, раздавил, растер, расцарапал, Боже, Боже, Боже мой…

— Никому такой придурок, как ты, не сдался больше. Никому — такой придурок, как я!

Последнее я проорал, вспахав башкой ковер — Юри лизнул метку, придерживая за щиколотку, зажмурившись.

Он засмеялся в горящую кожу — бархатно, хрипло. Бархат прошелся наждаком, кошачьим колючим языком.

— Юри, — я жмурился до слез, — сделай что-нибудь.

Юри опустил мою ногу на ковер, провел вверх по обеим — до коленей, медленно так, я видел, как он вдыхает и выдыхает, рвано, пытаясь успокоиться.

— Я хочу, — он пожаловался беспомощно, чуть не заикаясь, — я хочу говорить, надо так много говорить…

Его английский тоже блядовал в бескрайних степях сумасшествия.

— Вы хотите поговорить об этом, — я сипел, задыхаясь от смеха, под кожей горело и ныло — по всему телу, на правой лодыжке — жгло.

Юри тоже засмеялся, скользнул по бедрам пальцами — щекотно.

— Нет, да, Виктор, я не знаю, я так…

— Ты такой пиздобол, когда не надо, — я стонал в голос, мне было страшно от себя.

— Моя метка, — Юри убрал руки, упер ладони по бокам от моей головы, заглядывая в лицо, он пытался, наверное, разглядеть хоть какую-то связную мысль в моей голове, но я их там не видел, а последней разумной — Что, что, что же мне делать, Юри? — я делиться не собирался. Это только мое, только моя головная боль, я ебланил столько времени, я так хотел начать делать хоть что-то правильно… — Она такая странная, Виктор.

Я дышал, пытаясь успокоиться, смотрел в огромные, как у наркомана, зрачки.

— Она корявая, и она, наверное, по-русски, там же тоже подпись… Но у тебя хороший почерк, да? Или…

— У тебя что, нет ни одного подписанного мной плаката? — я не мог не смеяться, истерика ходила по кругу, то отдалялась, то совала свою мокрую морду прямо в лицо, обнюхивала, гладила — что-то ты приуныл, Никифоров, давай-ка пободрее.

— Нет, — Юри ахнул, прикусывая губу — я гладил его по голове. — Я хотел заказать, на Амазоне, но я не успел, там были ограниченные тиражи в две тысячи восьмом. А потом, когда увидел тебя лично… я постеснялся.

А на шесте крутиться не постеснялся, да?

Пиздец. Юри, ты очеловеченный пиздец моей жизни.

— Я левша, — я пытался не смеяться навзрыд, это был бы совсем край — я наивно верил, что еще не там, не на нем качаюсь. — В мое время уже не переучивали, но я сам захотел, представляешь, дебил? Хотел… всесторонне развиваться, обе руки, оба полушария, обе ноги толчковые… Если пишу правой — получается… то, что получается.

Юри смотрел на меня, его лицо было в паре сантиметров, зрачки разнесло до краев, волосы, влажные, касались моего лба.

А потом он улыбнулся.

До спальни я дошел сам, шатаясь и повисая на косяках. Я не оглядывался, но я слышал, как за моей спиной Юри снимает одежду, путаясь в штанах и ахая, собирая все углы в маленькой комнате.