Все, хорош.

— Что мы будем делать, если ты у меня тут помирать начнешь?

Юри посидел, думая. Я все надеялся, что до него дойдет.

Я ведь сидел и целовал его чертов затылок, и его отпускало, ну не мог он, при всей своей могучей силе самовнушения — покруче моей, несмотря на сегодняшее, — верить, блин, в силу самовнушения настолько.

— Юри, — я больше не мог. Я так больше не мог, сколько же можно… — Спроси меня, зачем я приехал.

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем спрашивать, — Юри дрожаще перевел дыхание. Его ночная одежда была мокрой, мой халат тоже — как под дождем были.

— Твою мать, спроси и все.

— Я спросил. Однажды. В первый раз. Когда я вбежал в онсэн, а ты стоял голым там. И ты сказал…

— «Юри, я собираюсь тебя тренировать. Ты возьмешь золото на следующем Гран-При. Я тебе помогу.»

— Да.

— Что ты мне ответил?

Юри помолчал, а потом выдохнул:

— Я не ответил. Я предложил тебе поесть. За обедом ты сказал, что я жирный, и что ничего не будет, пока я не похудею. Потом съел обед на четверых и уснул. Потом проснулся, повторил все то же самое, только в других выражениях. И порций было уже три. Потом пошел и разобрал вещи. Потом полез ко мне с личными вопросами.

Я краснел.

— Так, ладно. Почему ты мне тогда не ответил?

— Потому что это был не вопрос, — Юри попытался прокашляться, я удержал его, отпустить было страшно.

— Ты знаешь, почему у тебя болит голова?

— Потому что мой соулмэйт страдает.

— Нет, Юри.

Нет, мой хороший, нет.

— Потому что я в бешенстве. Я злюсь на тебя. Я вложил в тебя столько сил не для того, чтобы ты повилял хвостом один сезон и все бросил. Я был уверен в том, что я прекрасный тренер, до сегодняшнего вечера. Я был уверен, что тебя все устраивает…

— Не все, — просипел Юри. — Ты пинаешься во сне. И я из всего русского понимаю только ругательства.

Я замер. Юри откашлялся — хрипло, страшно, засипел еще тише:

— Я просто отказываюсь дальше кататься, потому что я… Стой.

Я ждал.

— Я не очень понимаю, при чем здесь моя голова.

Я зажмурился и откинул собственную дурную голову на подушки дивана.

Юри вздрогнул, замер, посидел, дожидаясь чего-то.

Потом отодвинулся и обернулся.

Сел на ковре на пятки, по-японски, глядя на меня во все глаза.

— Подожди.

Я ждал. Теперь ждать было удивительно легко.

— Подожди минуту.

— Все русские так умеют. Почему, как ты думаешь, нас так боятся? Потому что мы, блядь, поцелуем мигрень снимаем. А еще порчу, сглаз и приворот.

— Виктор.

Я поднял голову и сел ровнее.

Потом, придерживая полы халата, перекинул ногу через его голову — Юри ловко пригнулся, отводя глаза, — и согнул в колене. Ткнул пяткой в его живот.

Так, чтобы он увидел.

Я уже заебался разговаривать.

Я допускал, что все дерьмо творится потому, что мы мало говорим.

Но я устал.

Юри замер. Абсолютно молча. Он разглядывал ногу, которой я упирался ему в живот.

Потом дотянулся и дотронулся пальцами до лодыжки.

Совсем легко. Невесомо.

Провел подушечкой указательного по кривой, пьяной Y, скользнул по косой K. Накрыл всей ладонью.

Он смотрел, приоткрыв рот. Нагнулся, чтобы лучше видеть, — он был без очков, мазнул волосами по коже.

Я уронил голову, не видя потолка, на диван.

— Это…

— Я думаю, — у меня сохли губы, по ноге вверх в живот, от живота к сердцу, от сердца — в голову, ударило, завибрировало, как колокол, продрало дрожью. Блядь. Блядь, блядь, блядь…

— Виктор! Это же моя подпись!

— Я думаю, — я начал снова и не узнал свой голос, — что на открытые тренировки мы завтра не пойдем.

========== 19. ==========

Где-то там, за окном

Ходит зима,

Сеет снег, белый снег

Ночью и днем,

И меня тишиной сводит с ума.

И опять не уснуть в доме пустом.

— Я арендовал каток на всю ночь. Это большее, что я могу.

Меньшее, что я могу. Мне бы только знать, что делать дальше.

Юри кивнул. Вид у него был — краше в гроб кладут.

Он сидел на краю кровати, надевая штаны, и смотрел так, как будто это была моя идея.

Вот это вот все.

Моей идеей было только выйти все-таки на показательные.

— Ты готовил хорошую подборку, — я гладил его руку, без кольца — на безымянном остался красный след, как ожог. Оба кольца лежали на тумбочке в своей коробке, бок к боку.

Мы сняли их, когда Юри слишком сильно сжал руку, продавив кольцо в плоть.

Я смотрел, как пережатые пальцы белеют, но не мог ничего — ни остановиться, ни расслабиться, ни перестать двигаться.

Ничего не мог.

Совсем ничего.

Точнее, я мог все, но знать бы, что именно…

И так по кругу — до бесконечности. Мысли носились, ловя свой хвост — я могу все, я ничего не могу, что мне сделать, что?..

Как Маккачин.

— Закажем «Подмосковные вечера», если так хочется? Я бы на это посмотрел.

Юри уныло улыбнулся и затянул шнурки на кроссовках.

Маккачин был в порядке. Мы говорили с Японией по Скайпу пару часов назад, смотрели, как шесть человек пытаются влезть в экран. Я смеялся. Юри смеялся. Тройняшки визжали, родители Юри улыбались одинаковыми лицами, Юко то ли смеялась, то ли плакала, Такеши откровенно плакал. Минами, завладев объективом на пару секунд, кричал:

— Дождись меня, сэмпай! Дождись меня, на следующий год я буду стоять рядом с тобой!

Это было так мило. Это было просто потрясающе мило, учитывая, что Юри не собирался нигде стоять на следующий год.

Только сидеть. В своем блядском Хасецу. На ковре, поджав ноги, пьяный, растолстевший, в обнимку с четой Нишигори, обвешанный тройняшками, орущий в экран — гоу, Виктор, гоу.

Минами про такой расклад было не надо знать. Мальчик был такой… короче, он собирался лететь, и кто я был такой, чтобы вырубать ему взлетные сигнальные огни?

Я глянул на Юри. Юри улыбался Минами и обещал, что обязательно…

Юри, я так тебя ненавижу, если бы ты только знал.

…обязательно дождется Минами.

Он сказал что-то по-японски, и вся японская публика засмеялась.

Я вдруг подумал — что им сказали Мари и Минако?

Наверняка, они слышали, как Юри орал ночью. Они слышали, что происходит в номере. Они не могли не заметить, как и все остальные гости нашего зоопарка, что Кацуки Юри не вышел на лед в день открытых тренировок накануне произвольной.

Нас даже не спросили, почему мы не звоним сразу после короткой. Хотя, наверное, Юри звонил…

— Спасибо, Виктор.

Он молча поднялся и застегнул на груди ветровку. Я и не заметил, как он оделся.

— Господи, засунь себе свое спасибо, знаешь, куда…

— Виктор.

— Не за что, Юри.

— На здоровье. — Юри улыбался, закидывая за плечо свой рюкзак. — В России же так говорят?

Улыбался.

Юри улыбался, выходя за дверь, чтобы прокрасться по ночному коридору отеля и в полном одиночестве пойти в спорткомплекс.

— Стой.

Юри оглянулся.

У него топорщились волосы, лицо было белое, как бумага, под глазами плотно легли тени — синие, сизые. Черный воротник куртки был поднят под горло.

Я подошел с твердым намерением поправить ему волосы.

Вместо этого вынул из кармана бэйдж — свой — и надел на шею. Аккуратно, не касаясь его затылка, опустил шнурок на плечи.

— Покажешь пропуск. Я предупредил, что ты от меня.

— Все знают, что я от тебя.

Да. Все знают, Юри. Что это меняет, в конечном счете?

— Пожалуйста, не… не будь там долго, что бы ты ни делал.

— Я буду кататься, — Юри закрыл глаза, снова открыл, облизал губы.

— Тебе уже не нужен тренер, да? — я все-таки не выдержал. Провел пальцами по виску, пятерню в волосы, вперед и вверх, ласково-ласково, за шею — сгори, Господи, сгори, скотина, как же ты меня уже замучил, Юри…

Нет.

Не так.