— Потому что ты приехал, — Юри уронил голос до шепота. Потом закрыл лицо руками. — Ко мне. В Хасецу. Ты бросил тренера, и катание, и я… Как я мог тебе отказать?
— Потому что ты смотрел на меня всю жизнь.
— Да.
— Ты ни разу не спросил, почему я приехал.
Юри убрал руки, уставился огромными глазами. Снова глупо моргнул. У него запотели очки.
Я скатился с него, отодвинулся как можно дальше. Если я сейчас куда-нибудь не денусь, если он куда-нибудь не денется, я его трахну, или он меня, и на этом все закончился.
Юри снова будет вести себя, как в последний раз, и еще один заход в таком миноре… нахуй.
Не смогу я.
Мы оба дышали, как после кросса.
— И сейчас не спросишь.
— Я не знаю, — Юри лежал, глядя в потолок. — Я всегда боялся гадать, что в твоей голове.
На свою голову глянь, идиот. Ты там вообще бываешь?
Я не мог на него злиться. Не имел права.
Боялся он. Можно подумать, я не боялся.
Ладно. Я не боялся. Я ехал как раз с этим расчетом, потому что я не планировал принимать отказ, какой мог быть отказ? Я — Никифоров. Он — Кацудон.
Теперь он шлет меня в задницу. Ты — Никифоров, ты и катайся. А я Кацудон. Я буду сидеть у себя безвылазно. Спасибо, ты нас шикарно поразвлек за этот год. Угробил восемь месяцев жизни, отличный был творческий отпуск, спасибо, что провел его со мной, — я прямо слышал, как это ворочается в голове Юри. А теперь вернись, где был, и делай то, что у тебя получается лучше всего.
Мне так остро хотелось удавить его.
Неужели я был настолько… совсем никакой, неужели ему не хотелось кататься так же, как мне хотелось, глядя на него?
Он же говорил, что начал карьеру в спорте, посмотрев мое выступление! Какого черта живой я рядом не подхожу, какого черта, Юри? Давай наймем еще хореографа, давай возьмемся за четыре четверных в короткой, давай подсушим тебя, хочешь? Ты полегчаешь, стесаем мягкость, заточим движения, как бритву, раскрутим нового, железного Юри. Проебем фишку — сделаем новую. Будешь не Эрос, будешь Катана.
Почему мы все это не обсудили даже?
Я вдруг вспомнил кое-что. Рассказ Юри о том, как у него не получалось с девушками в юности. Как он отталкивал человека всякий раз, когда к нему пытались тянуться, всякий раз, когда пытались его пригреть, обнять, помочь… Как он был неизменно одинок в толпе горячо любящих его людей. Я вспомнил Челестино, который бился, тряс, тормошил, он ведь ему хорошую программу ставил! И потом все хотел откачать, наверное, тоже планы на будущий сезон строил.
Юри смылся, ничего не объясняя. Он предпочитал быть один.
Я всегда принимал этот факт с недоумением и пытался с ним бороться, никогда не думая, что сам попаду в эту толпу и ее возглавлю.
Кого он ждал тогда? Кто ему вообще был нужен? Я так разогнался, что мне ни разу в голову не пришло, что меня могут послать.
Мне вдруг захотелось заржать в голос, по-мудацки. Я же несколько часов назад думал о том, что Плисецкому полезно быть отшитым, что теперь он будет кататься, как проклятый, и да, он ведь катался, моя теория работала, почему она, собственно, не будет работать на мне?
Я послал Якова. Я должен буду вернуться к нему и попроситься обратно. Яков, ты был прав, а я нет, я крайне плохой тренер, потому что Юри решил наш контракт не продлевать.
Контракт. У нас даже его не было, какого хрена он вел себя так, как будто был?
— Давай ты не будешь спешить с решениями, ладно? Доживем до завтра. Подумай еще раз, Юри. Пожалуйста.
Я был ужасен. Я все больше я думал о том, как вломился в жизнь Юри, как не оставил выбора, не оставив его в своей голове даже. Как… как пьяный мужик в женскую баню, не в дверь, а в окно. Без альтернатив. Я приехал, где тут коня привязать? Да поживее, Виктор Никифоров на дороге не валяется.
Юри повернул голову, разглядывая меня. В его глазах мелькнуло что-то странное, а потом он «спрятался» за очки.
Господи, ненавижу очкариков. И людей с плохим зрением. И японцев, говорящих только по-японски и по-английски. И то задницей.
— Ты тоже. Подумай, Виктор, ты ведь хочешь кататься, и…
— Не решай за меня, — я почти гаркнул, и Юри замолчал. Потом медленно сел.
— В любом случае, спасибо тебе за все, — он обернулся и улыбнулся, криво, мертво.
Я видел, как он гладит пальцем свое кольцо, пока идет к двери.
Он идет к двери.
Можно же было просто кровати раздвинуть.
Я лежал и ждал, что нога заболит. Хотя бы дернет. Тапочки свалились на пол, когда я уронил Юри на кровать. Я чувствовал только, что пол прохладный, а ковер — пушистый.
И все.
Ничего больше.
Ничего лишнего.
Знаете, что случается, когда все идет не по вашему плану?
Что-то ломается, лопается, трескается — на усмотрение демиурга, все зависит от вашего образного мышления и любви к метафорам, выбирайте сами, что у вас внутри в этот момент — многоэтажный жилой массив из мата, русский язык вообще благостен и лоялен к скорбящим и страждущим, а? Может, это выжженная пустыня, самая избитая метафора, но работает. Вы видите, как эта стена огня проползает по зеленому и живому. Или мясной фарш в клетке из ребер — фу, блядь.
Или лед, идущий трещинами, с черной водой под ним, который ломится от сильного удара — падающее тело, например, — и на воде качаются громадные уродливые льдины с неровными и грязными краями. В лед вмерзли обрывки бумаги, окурки, обертки презервативов — все, что не тонет. Охуительная картина, вы наблюдаете ее всякий раз, когда празднуете весну в городе на Неве, и не только.
Или вы вообще ничего не видите — выстрел и темнота.
Мало у кого мозги в этот момент действительно начинают работать, выкручиваться, выстраивать план, как же быть дальше. Вроде как Титаник, я понимаю, это пошлятина, но вы потерпите. Послушайте.
Этот корабль все равно утонет, вы читали эту хуету или смотрели, и знаете, чем все кончится. Казалось бы, расходимся, не на что тут глядеть, да?
Но вы сидите три часа, наблюдая, как бегают матросы, эвакуируют пассажиров, пытаются заделать пробоину, на что-то надеются.
Поверьте, никто лучше матросов не знает, что всем пиздец, и никто лучше них не делает вид, что все спасутся.
Я прямо видел этих ребят, даже лица мог разглядеть — они сновали по палубе, латая дыры, надевали на женщин и детей спасательные жилеты, спускали шлюпки на воду.
Я ждал от себя большего, дал своему Титанику две минуты максимум, но что-то, заложенное давно каким-то сволочным программистом, не дало кораблю сразу затонуть. Нет, дорогой мой, ты, конечно, как хочешь — вой, кричи, бейся, распускай руки и язык, можешь театрально забухать на глазах у всех понаехавших на Гран-При, но мы еще побегаем, поборемся, Никифоров. Ты же всегда так живешь — нельзя сделать что-то тихо и незаметно, надо рвануть-ебануть. Уйти красиво.
В голове дернулись, зашевелились ржавые шестеренки, со скрипом, а потом все быстрее и быстрее.
Я ненавидел свои мозги фигуриста, я ходил с коньком в башке и не видел этого, кажется, много лет. Мне бы лечь где-нибудь и сдохнуть тихо, но это сердцу, а уму — побарахтаться еще, покочевряжиться надо.
Созрела и короткая, и произвольная, за долю секунды, яркие, как звезды. Даст Бог — хватит меня и на показательную.
Надо же.
Оказывается, достаточно задницу прижечь, чтобы сердце загорелось. Как олимпийский огонь, подожги подвал, полыхнет верхушка, и все такие — Боженька, какая же красота, быстрее, фотографируйте и фотографируйтесь на фоне! Исторический момент!
Мне говорили об этом. Кто?
Яков, кажется.
Стоило бы придумать Юри уже поэтому. Стоило вмазаться, потому что на выходе вот такой вот продукт получили бы — любо-дорого. Хлесткий, легкий, мощный, злой — наотмашь, навылет, скорость бешеная, музыка не просто плачет — кричит, рвет, выворачивает. У меня отрастут волосы до плеч, или можно оболваниться под машинку, беззащитный голый череп и огромные голодные глаза, чем не концепт?
