Минутку. Не получил, что хотел. Отдал все, что хотел, да?

Ебаный английский. Давай-ка помедленнее, Юри, и почетче, я слишком стар для такого говна.

— Спасибо тебе за все, — он поклонился. — Спасибо за то, что ты был моим тренером.

Он поклонился.

Юри только что сказал мне, что заканчивает кататься, и поблагодарил за все максимально вежливым образом, и поклонился.

Если он сейчас спросит, сколько должен мне за услуги тренера, я его ударю. Я разобью очки, крови будет море, нос набок, губы — в мясо. Он опрокинется на кровать, волосы метнутся, он даже звука не издаст.

У меня дрожали кулаки.

Давай. Спроси. Пожалуйста. Я чек выпишу.

Я очень хотел, чтобы он это спросил.

Так было бы намного легче.

Я бы даже озверел и включил в счет услуги эскорта, стилиста, личного парикмахера и массажиста, а также хореограф оплачивается отдельно. И сексуальные услуги Русской Легенды по своему тарифу.

Если бы он еще и додумался заплатить по счету… я бы убил его. Лично.

— Виктор?

Господи.

Боже мой.

Что ты делаешь.

Что происходит, Юри.

Мне нужно услышать все заново, объясни мне ряд некоторых моментов, желательно с того самого, где ты так фатально бьешься головой о лед, что у тебя все мозги перетряхивает.

Я что, непонятно показал, чего хочу и жду?

Я что, один это вижу и чувствую, что ли?

Мне что надо было сделать, Юри, мне надо было поехать и встать на колени перед твоими родителями?

Так я вроде перед тобой колени стер уже.

Мне надо было водить тебя по набережной, на мосту целовать, Ахматову тебе читать? «А ты теперь тяжелый и унылый, отрекшийся от славы и мечты, но для меня непоправимо милый, и чем темней, тем трогательней ты»…

Или нет, чуть подальше: «Но разве я к тебе вернуться смею? Под бледным небом родины моей я только петь и вспоминать умею, а ты меня и вспоминать не смей».

Так ведь еще не вечер, прочту всю, все ведь впереди, для этого надо, чтобы мы были рядом, а не разбегались сейчас, дай только время.

Время. Времени у нас — ровно три дня дня, до конца сезона.

А потом — Новый Год в Питере, в Интернете, Маккачин на диване, пять бутылок вина и заблеванный ковер, который я выкину, когда просплюсь.

Спасибо мне, значит. За все. И за то, что ты в финале, и за то, что у нас кровати вместе вплотную стоят?

Что ж ты делаешь.

Мне очень надо выучить японский, может, тогда лучше дойдет?

— Виктор, — он потянулся и потрогал меня за волосы, нет, отвел от лица, заглянул, нагнувшись, пристально. Обалдел совсем.

— Юри. Что ты творишь.

— Я не ожидал, что ты будешь плакать.

Я тоже не ожидал, если тебе интересно, что я буду плакать. Я тебе больше скажу, моя большое японское приключение, я вообще никогда не ожидал, что буду тут сидеть в халате голым, что моя собака будет жить у твоей мамы, что твоя сестра будет обнимать меня и целовать в щеку, как родного брата, что я когда-нибудь в жизни еще раз надену что-нибудь на безымянный палец.

Господи.

Господи, какой…

Какой пиздец.

Какой потрясающий, восхитительный пиздец.

Нельзя, нельзя в моем возрасте чувствовать себя так. Поматросили тебя, а, Никифоров? Хорошо тебе? Смешно? Вспомни, зачем ты поехал, вспомни, чего хотел — выдрать зубами секрет, вытрясти вдохновение, хоть куда-то себя деть, да, хотел прокатиться за чужой счет.

Смотри, как все интересно получилось!

— Я от злости.

Не обращай внимания, Юри.

Я отбросил его руку, мне стало до мурашек, до дрожи противно, так что я не сдержался — и тут же об этом пожалел, такое у Юри стало испуганное лицо.

Хотя Юри умел делать всякое лицо, я так долго бился, чтобы он его не прятал, твою мать, какой я… какой я придурок. А он какой!

Господи, что же делать-то теперь.

А чего я ждал-то? Я же сам приехал, сам все сказал — один сезон, один финал, сначала стулья, потом деньги, и тут еще все вокруг прямо в уши — забрал себе одному целого Никифорова, а-та-та, Юри.

Что ты себе надумал, что тебе наговорили, почему ты так решил, разве не ясно, что все поменялось?

Как вообще ты покупал эти кольца, говорил все это, раскладывал меня прямо на катке час назад, если у тебя в голове такое дерьмо?

— С первого взгляда и не скажешь, что Юри Кацуки такой эгоист.

Я хотел сказать совсем не это.

Может, и Юри не хотел сказать то, что сказал?

И сколько я уже буду выезжать на этом дерьме? Кольца — просто кольца, тренер — просто тренер, катание — просто, блядь, катание. Твоя жизнь не метафора, он просто уходит из спорта. Откатывает блестящую, эмоциональную, красивую программу — короткую историю своей жизни, по секрету всему свету.

Я ведь не любил долбанную «Юри на льду», я же сразу сказал — это слишком личное, слишком для своих, кому ты это рассказываешь? Зачем? Кто тебя знает, кто тебя помнит, кроме сухих рейтингов ИСУ? Твой городок? Зачем под первый звонок рассказывать то, что выпускают под занавес?

Юри прощался. Он прощался с самого начала, с первых дней тренировок.

А главное — он бы и не стал выходить на лед еще раз, если бы я не пришел.

Получается у нас что? Я выдернул человека с заслуженной ранней спортивной пенсии, заставил еще раз потрясти мощами, выходит. Я сделал это уже с ушедшим, потому что слишком боялся уйти сам? А в нем нашел второе дыхание, тоже своеобразный способ попрощаться. Вроде как и я еще не мертв, и он еще не…

Я же… я же никогда не спрашивал! Я настаивал, а он не возражал!

Блядь. Блядь, Юри, что же мы сделали, зачем мы намешали все в одну бутылку, потрясли, получили коктейль Молотова.

Я ведь ни разу не спросил. Теперь ты делаешь, не спросив, на что мне жаловаться?

Я думал, это я один решаю за двоих. А вот нет. Не только я. Сегодня на льду ты меня перегнул, сделал, как хотел. И теперь тоже.

— Да. Я принял это эгоистичное решение самостоятельно. Я ухожу.

Какой ты деловой, еб твою мать. Репетировал? Король внезапных и эффектных интервью.

Твою мать, Юри, ты что, совсем деревянный, что ли? Как ты вообще вынул из себя это все, как и откуда ты вытянул Эрос и все, что мы натворили, если ты сейчас сидишь — бревно бревном, и говоришь, как диктор в новостях, вот это вот?

— Ты же сам говорил, что это все только на один сезон.

У меня не было склероза, спасибо. Почему он не забыл, с чего мы начали, но так легко, так запросто наплевал на то, чем мы закончили?

— Я думал, что тебе и дальше понадоблюсь.

Юри смотрел огромными непонимающими глазами. Как Маккачин. Как моя чертова собака.

Нам надо всегда было меньше думать и больше говорить.

— Ты что, не собираешься возвращаться? За меня не волнуйся…

Я закрыл глаза. Я и правда ревел, мокрые ресницы кололись, глаза пекло.

— Какой ты молодец, Юри. За меня решил все, ты уйдешь, а я останусь!

Я толкнул его, сдавил пальцами плечо, Юри дернулся, глядя так испуганно — чего ты, мол, я ведь дело говорю.

Он упал на кровать, я навис. Вдавил за руки, коленями придавил бока. Меня трясло и тащило, вертело, я больше не соображал, в голове кто-то орал на разные голоса, рывками и лоскутами.

Отбирать у всего мира Виктора Никифорова — большой грех.

Да только жить-то на свете так легче, знать, что надо быть готовым, следить за собой, дожидаться…

Не для себя катаются. Для кого-то.

Да он молится на тебя. Ты нашел алтарь уже?

А чего ты сюда тогда вообще подорвался?

А просто талант и потенциал фигуриста не могут считаться достаточным поводом?

Тебе не хочется слушать мою историю?

Мне хочется, Юри. Мне хочется так, что самому страшно.

— Давно ты это решил? — я говорил удивительно ровным голосом для человека, который только что орал. Юри, наконец, «прорезался», заморгал, задышал часто, сдвинул брови.

— С самого начала. Я знал, что это только до Финала. И в Москве решил, что уйду в любом случае, чем бы дело ни кончилось.

— Почему ты вообще согласился?